Тайна отцовской шкатулки
Параллельные миры — что это такое, папа? Впервые я задал этот вопрос, будучи еще подростком, начитавшимся фантастических книг. Отец тогда свел все в шутку. Он и в дальнейшем отшучивался, стоило мне коснуться этой темы, а я еще тогда каким-то образом чувствовал, что он знает нечто, и это нечто заставляло меня снова и снова задавать ему этот же вопрос. Но вновь и вновь в ответ я слышал лишь шутку. Это стало нашим ритуалом: я спрашивал, отец отшучивался.
Первый раз он изменил себе в тот хмурый день, три месяца назад. Я запомнил его навсегда.
Шел нудный, мелкий дождичек и мы с отцом, прикрывшись от непогоды зонтами, прогуливались по забытому горожанами парку. Тоска и какая-то безысходность одолевали меня, бороться с ними становилось все труднее. И вот тогда, чтобы отвлечься, я и задал, уже неизвестно в какой раз отцу тот самый вопрос, ожидая какой шуткой он ответит.
Но шутки не было. Отец впервые серьезно глянул на меня, затем опустил руку на плечо и сказал: «Скоро, сын, ты все узнаешь, а сейчас…»
Отец вдруг стал медленно оседать, лицо посерело.
Его увезла «скорая». «Сердце!» — сказал доктор тогда. Пугая воем сирены редких прохожих, она умчалась, а я остался, и еще долго звучали гулким эхом мои одинокие шаги.
Отца удалось спасти. Вскоре он вернулся домой и все время виновато улыбался, глядя на меня, как бы оправдываясь за то, что напугал своей внезапной болезнью, хотя я уже давно был не маленьким. Затем все вошло в привычное русло, все, за исключением нашего ритуала. Я старался не затрагивать этой темы, опасаясь, как бы она не обострила болезнь. Мы с матерью старались щадить отца, обезопасить, как нам советовал доктор, от стрессов. Мы сделали все что смогли, но однажды отца не стало.
Именно тогда, велением росчерка его пера, я стал наследником всего имущества нашего рода, приличного состояния, нажитого отцом. Я стал полноправным хозяином таинственной шкатулки, единственной вещи в доме, к которой до смерти отца не имел доступа, хотя и знал, что хранит отец там ценные бумаги. Возможно это акции какой-нибудь фирмы, или просто дорогие ему письма. Он всегда так бережно доставал их оттуда, так аккуратно складывал обратно. И теперь я, его сын, являюсь хозяином шкатулки и вправе делать с ее содержимым все, что угодно.
Эта мысль впервые посетила меня спустя пару месяцев после похорон, когда боль утраты понемногу улеглась, затаясь на самом дне сердца, лишь время от времени глухой болью давая о себе знать, когда на глаза попадался какой-нибудь любимый отцом предмет.
Я открыл шкатулку. Там было все то, о чем я и думал. Но не ценные бумаги, не акции привлекли мое внимание, а большой, толстый голубой конверт, на котором значилось мое имя. Внутри его находился конверт меньших размеров, заполненный мелко исписанными листками. Почерк был незнаком, а само письмо адресовано отцу. Вот тут-то я и разглядел небольшую записку с почерком дорогого мне человека. Она была совсем коротенькая и гласила следующее: «Сын мой, здесь, в этом конверте, ты найдешь ответ на вопрос, узнаешь загадку параллельных миров. А теперь прощай и помни, — ты волен распоряжаться этими бумагами, как тебе вздумается. Эдвардс».
Письмо являлось чем-то вроде дневника, переданного отцу неким господином Х., который, судя по всему, был одним из лучших друзей отца. Почтовый штемпель гласил, что письмо отправлено по городской почте не позднее 20 апреля 19… года, ровно двадцать лет назад. А вот и содержание письма заинтересовавшего меня. Письмо немного доработано, отброшен ряд подробностей, мелких деталей.
Это случилось погожим апрельским днем 19… года. Возвращаясь с прогулки домой, я нашел эту штуку. Лучше бы я ее не трогал, а еще лучше — не увидел бы вовсе. Это была заманчивая вещица размером с небольшое куриное яйцо, но не простое, а со множеством граненых ромбиков по всей поверхности. В этот весенний день солнце расстаралось вовсю, и его озорные лучи плясали на гранях. Соблазн оказался сильнее меня. Да, дорогой Эдвардс, я не вынес искушения и нагнулся за ней, взял эту сверкающую штучку в руки бережно, словно ребенка. Это конечно смешно, но я даже погладил ее, словно она была живым существом. А она была и впрямь, как живая, теплая на ощупь, грела руки внутренним огнем, а может, всему виной щедро льющее с небес свои ласковые лучи светило. «Яйцо» имело множество ромбиков, из которых оно и состояло. Ромбики были желтого, зеленого, красного и несколько штук черного цвета. Не знаю, зачем я поскреб ромбики ногтем, поводил по ним пальцем, а затем нажал один из них, — красный. Дальнейшее я не могу тебе объяснить. Я и сам тогда не смог понять, что со мной случилось, и куда я попал. Штуковина обожгла пальцы, и я уронил ее на асфальт. А когда наклонился за ней, то увидел такое, что вывело из себя даже такого невозмутимого человека, как я. Асфальт исчез. Представь себе, его не было нигде! И вообще вокруг не было ничего, что хотя бы отдаленно говорило о нашем городке. Я попал в совершенно незнакомую местность. Вокруг расстилались великие, кое-где выжженные огнем степи, да шумели вдалеке зеленые дубравы.
Я пошел вперед, надеясь узнать, где сейчас нахожусь. Чем дальше шел, тем сквернее становилось на душе. Внезапно я увидел страшных, заросших по самые глаза людей, гнавших перед собой, как баранов, оборванных несчастных, среди которых было много женщин и совсем еще молоденьких девушек. Я с облегчением вздохнул, подумав, что это может быть только местом съемок, и что здесь снимается историческое кино. И все же, как меня угораздило попасть сюда?
Успокоенный собственным предположением я вышел из леса и направился навстречу процессии с намерением узнать дорогу домой. Но уже минуту спустя во все лопатки улепетывал, преследуемый по пятам целой дюжиной бородачей, скачущих за мной на столь же диких и лохматых, как и они сами, лошадях. Нет, этот фильм был явно не для меня и еще минут пятнадцать, пробираясь сквозь чащу леса, я спиной чувствовал холодный металл, хотя меня уже давно никто не преследовал. Нет, это был не фильм, но что же тогда?!
В последующие дни я шел лесом, питаясь плодами деревьев, ягодами да различными корешками, благо их здесь было множество. Наученный горьким опытом, старался не высовывать носа из леса, уверенный в том, что тут я в безопасности и никакие бородачи мне не страшны. Как я заблуждался! Спас меня корень. Я запнулся об него и, чертыхаясь, полетел на землю. И в это же самое время, что-то просвистело над головой и впилось в дерево. Спустя мгновение после, в общем-то, удачного приземления, я заметил фигуру удирающего бородатого оборванца. Это был какой-то бродяга, разбойник-одиночка, что позарился на мой наряд, мало пострадавший во всех этих переделках.
Стало быть, и лес не так уж и безопасен, и здесь нужно опасаться за жизнь. С этой мыслью я вырвал из дерева копье, что чуть было не пригвоздило меня к нему и, держа на плече, отправился дальше. За время, проведенное здесь, я ни разу не брился, и у меня отросла небольшая бородка. Кроме того, я давно не умывался, одежда в меру перепачкалась, так что теперь я мог запросто сойти за обитателя дикого мира.
Лес кончился, и я оказался возле какого-то городка, окруженного высоким бревенчатым частоколом, за которым виднелись дома. В одном месте надо всем возвышались золотые купола церкви. В город беспрепятственно входили люди, обычно группами, но иногда и поодиночке. Тут были и конные, и пешие, и повозки всех мастей. Разношерстный люд валил в обе стороны, но большая часть все же шла в город.
Соблюдая все возможные меры предосторожности, я вышел из леса на дорогу, ведущую в город и зашагал по ней. На меня никто не обращал внимания, и я без хлопот проник в город, где раскинулся и шумел базар. Чего здесь только не было!
Эдвардс, ты знаешь, что по роду работы я очень близко знаком с древними, умершими языками, даже без лишней скромности могу сказать, что в этой области добился неплохих результатов. Так вот, благодаря знаниям, я мог понять практически все, о чем говорили и не только понять, но сносно говорить самому, что для чужеземца, за которого меня здесь, вне всякого сомнения, принимали, было неплохо.
На базаре торговали, чем только можно, но ничто уже не прельщало меня. Я увидел ЕЕ! Она стояла на помосте, сгорая под липкими взглядами зевак, прикрыв руками наготу, с тоской обреченного человека взирая на толпу. Она была похожа на маленького затравленного зверька, и сердце мое обливалось кровью при виде того, как бесстыдно пожирает ее глазами толпа похотливо улыбающихся зевак. А продавец без умолку расхваливал ее прелести, стараясь сорвать по возможности большую цену за товар. Я медленно, спотыкаясь, душимый холодной яростью, пошел прочь от проклятого места. А вокруг творилось то же самое, еще в нескольких местах бурно происходили подобные торги. Женщины с малыми детьми, совсем еще юные девушки, полные сил угрюмые мужчины, все они были пленниками, некогда свободные люди, а теперь рабы, все они продавались.
