Она также категорически отрицала, что кормила их плодами страны Фейри. В этом Эндимион Лер поддержал ее. Контрабандисты, заявил он, изобретательны и хитры и вполне могли поместить мерзкие плоды в партию невинных фиг и винограда.
— Ну, а в каждой школьнице четверть мальчишки смешана с тремя четвертями птички, — добавил он сухим смешком, — им не привыкать совершать налеты на сады… а раз поблизости нет сада, что ж, тогда можно слазить на чердак, где хранят яблоки. Ну, а если яблоки оказались не яблоками, то кого можно в этом винить?!
Тем не менее мисс Примулу заперли в Ратуше, в той из комнат, которую держали наготове для преступников из верхов общества по обвинению в получении контрабандных товаров в виде пряденого шелка — такова была единственная статья, по которой, благодаря слепоте закона, мисс Примулу можно было судить.
Тем временем оба йомена, разыскивавшие по всей стране Луноцвету Джимолост, вернулись с сообщением о том, что настигли девушку у подножия Спорных гор, и в последний раз видели, как она, словно коза, перепрыгивала с камня на камень, взбираясь по склону. Дальше они не решились ее преследовать. Ни один доримарит не решился бы.
Пару дней спустя с аналогичными новостями вернулись йомены, отправленные на розыски остальных Цветочков Кисл. По всей Западной дороге ходили слухи о стайке меланхоличных девиц, пропорхнувших мимо под звуки печальных и дикарских напевов. В конце концов йомены натолкнулись на пастуха, который видел, как они, следуя примеру Луноцветы, исчезали среди отрогов ужасных гор.
Погоня закончилась. Цветочки Кисл теперь, вне сомнения, сгинули в трясинах Эльфова перехода или в стране Фейри.
Скорбные дни наступили в Луде — в домах состоятельных горожан окна были закрыты ставнями, танцевальные залы и прочие увеселительные места прекратили свою деятельность, прохожие обменивались печальными взглядами, и, словно сочувствуя людям, попавшим в беду, дни стали короче, деревья пожелтели и роняли листву.
Эндимион Лер теперь пользовался большим спросом, особенно в тех домах, которые прежде были перед ним закрыты. Теперь-то он сновал между ними весь день, увещевая, утешая, советуя. И, судя по его словам, создавалось впечатление, что во всех бедах так или иначе виноват господин Натаниэль Шантеклер.
И можно не сомневаться, что в те дни не было в Луде менее популярного человека, чем господин Натаниэль.
В Сенате его коллеги ограничивались неодобрительными взглядами; на Высокой улице вслед ему неслись угрозы и проклятия; а однажды, обогнув угол улицы, он наткнулся на театр марионеток и обнаружил, что собственной персоной попал в главные злодеи пьесы. Ибо когда в кульминационный момент сюжета главный герой принялся обрабатывать деревянную голову злодея дубинкой, остававшийся за ширмой кукольник тоненьким голосом пропищал:
— Вот тебе, Нат Петушок, раз в глаз — за твои маленькие буханки, вот тебе в другой глаз — за кислое вино… а вот еще и в нос — за то, что слишком любишь габлоки и яруши.
Тут кукольник, изменив голос, спросил:
— Но послушайте, сэр, что такое габлоки и яруши?
— Спрашивайте у Ната Петушка, и он скажет вам, что это яблоки и груши, только привезенные из-за гор!
Но самым существенным оказалось то, что впервые за все время, которое господин Натаниэль являлся главой семейства, Эбенеезер Прим не явился собственной персоной в его дом, чтобы завести часы. Эбенеезера считали в городе воплощением достоинства и респектабельности, и в Луде пошучивали, что никто не может быть уверен в том, что достиг высокого общественного положения до тех пор, пока сам он не явится в дом заводить часы, а не пришлет вместо себя кого-нибудь из учеников. Впрочем, присланный им к господину Натаниэлю подмастерье выглядел почти столь же респектабельно, как и его хозяин. Голову его прикрывал аккуратный черный парик, на лице застыло предельно ханжеское выражение, а уголки рта были опущены вниз, как на циферблате часов в мастерской его хозяина, когда показывают 7.25.
Весьма респектабельный молодой человек, безусловно, был в курсе всех сомнительных слухов, ходивших о доме Шантеклеров, ибо он с таким ужасом взирал на дурацкую круглую, как луна, физиономию еще дедушкиных часов господина Натаниэля с их вращающимися стрелками, так осторожно открывал их изготовленный из красного дерева корпус, а подрегулировав маятник, с таким омерзением вытирал свои пальцы карманным платком, словно невинный часовой механизм являлся фамилиаром[5] беззаконного мэра, мерзким гоблином в обличье помойного кота, с мурлыканьем облизывающего усы после непристойной пирушки в мусорной куче.
Однако господин Натаниэль с безразличием относился к таким проявлениям непопулярности. Когда умственные страдания достигают определенной силы, они превращаются отчасти и в успокоительное средство в отношении прочих предметов.
Как только известие о побеге Цветочков Кисл достигло его слуха, он едва не потерял голову. Факты превратились в реальность.
И впервые за всю его жизнь тайные и неопределенные опасения в его душе начали обретать плоть, находить истинный фокус. И фокусом этим являлся Ранульф.
Он хотел бросить на волю волн свои муниципальные обязанности и помчаться на ферму. Но что это ему даст? Он только сыграет на руку врагам, и у них появятся основания поверить в истинность всего, что о нем говорили.
Безумием было бы и привезти Ранульфа в Луд. Бесспорно, для мальчика в эти дни во всем Доримаре не было места, более неподходящего, чем этот город, запятнавший себя употреблением плодов фейри. Господин Натаниэль ощущал себя крысой, попавшей в ловушку.
Поскольку от самого Ранульфа продолжали приходить бодрые письма, которые подтверждались благоприятными сообщениями Люка Хэмпена, владевшая им паника постепенно превратилась в полный покорности судьбе летаргический кошмар, который как бы освобождал его от необходимости предпринимать какие-либо действия. Будущее, казалось, превратилось в некую клейкую патоку, залившую собой и все настоящее, так что, к чему бы он ни прикоснулся, пальцы его становились слишком липкими, чтобы ими можно было пользоваться.
Не было покоя и в собственном доме. Календула, всегда заботившаяся о Прунелле больше, чем о Ранульфе, находилась в состоянии нервического изнеможения.
Стоило ей подумать о том, что Прунелла ела плоды фейри и потерялась либо в Эльфовых переходах, либо в самой стране Фейри, как на нее накатывала дурнота.
Так что облегчение Натаниэль испытывал лишь бродя по своей плетеной аллее или скитаясь по Грамматическим полям.
Переплетенная аллея приносила ему мир, присущий спокойной жизни — жизни, которая не движется и не страдает и только растет в тишине, вызревая безмолвно и тайно.
Молчаливый народ! Как бы хотел он принадлежать к этому племени!
Но иногда, по вечерам проходя по улицам города, он замечал, что и люди также владеют тайной спокойной жизни. Ибо в этот час все живое прекращало всякие действия. Торговцы, остановившись в дверях своих лавок, отсутствующими глазами обозревали улицу — столь же далекие от любых дел, как садовые цветы, отдыхавшие после долгого и трудного дня, праздно высовывая головки между зеленых ставен.
И парни, вывозившие девиц на лодочную прогулку по Пестрянке, глядели на них невидящими глазами, а сами девчонки смотрели вдаль, в рассеянности водя пальцами по воде.
Даже кузница, где у входа, как всегда, толклась кучка бездельников, следивших за тем, как взмывает и рушится молоток кузнеца, как пляшут по его лицу алые отсветы, казалась всего лишь ярмарочным шатром, в котором наслаждающиеся воскресным отдыхом горожане наблюдают за подвигами укротителя львов или профессионального силача, поскольку в сей неурочный час игра мышц, покорение сопротивляющегося металла человеческой ноле, укрощение огня, создания более прекрасного и опасного, чем любой лев, превращались всего лишь в увлекательное зрелище, не имеющее никакого полезного назначения.
Даже уличные шумы — стук колес, посвист парней, крики разносчика, нахваливавшего свой товар, — доносились словно бы откуда-то издалека, становясь такими же бесплотными и удаленными от повседневной деятельности человека, как птичье пение.
И если на Высокой улице еще можно было застать отголоски дневной суматохи, они обретали не менее утешительный облик, чем на какой-нибудь ферме. И вся улица — дома, мостовая и прочее — казалась созданной из растений, которым человек придал правильную форму, как в регулярном[6] парке. И господин Натаниэль брел в эти часы между рядами домов и лавок, как между толстыми зелеными стенами живой изгороди или по золотому тоннелю своей плетеной аллеи.
Он чувствовал, что если бы жизнь в Луде могла всегда оставаться такой, ему незачем было бы умирать.
