Патрикий принял должность ключаря не без трепета. Древний Владимирский собор восхитил его величавой стройностью снаружи, и удивительными росписями — внутри. Долго вместе с владыкой рассматривали они не столь давно написанные фрески, любуясь их мягкой, проникновенной, умиротворяющей гармонией…
Увиденное в храме смягчило, успокоило разгневанного не на шутку Фотия. Владыка с искренним интересом стал выспрашивать о сотворивших сие художество иноках [19] Рублёве и Данииле Чёрном, дивясь таланту русских мастеров.
Патрикий же, застыв в молчании, воззрился на фреску Страшного Суда.
Вместо приводящих в трепет адских мучений, уготованных грешникам, перед ним была картина, исполненную гармонии и согласия.
Вот Спаситель, грядущий в мир, — в золотых одеждах, сияющих на глубоком синем фоне. Хитон его развевается, ведь Христос спешит — спешит к тем, кто ждёт его. Вот восседают на двенадцати престолах апостолы, исполненные благородства и неземной мудрости, согласно беседуя с ангелами…
А где же Антихрист? Где страховидное чёрное чудовище — с рогами, копытами? С дымом из гневно раздутых ноздрей? Где сгусток всемирного зла, каким обыкновенно изображают Антихриста иконописцы?
Ах, верно, вот это — он… Невзрачен. Неприятен. Серое существо, напоминающее гиену, скорее гадливое, чем страшное.
Иерей брезгливо поморщился. Передёрнул плечами, отвёл глаза. Задумался…
Но ведь и в самом деле: не страх перед грехом, но — отвращение! Вот что хотел передать художник! — И грек согласно кивнул, повторяя про себя слова из Послания к Римлянам святого апостола Павла — «…отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру».
Да-да, так и должно быть! Ни тени страха. Только — тихий благостный свет, только радость ожидания… В голове иерея зазвучали возглашаемые на каждой Литургии слова: «Ожидаем доброго ответа на страшнем Судище Христове».
Доброго ответа…
С трудом оторвавшись от созерцания плавных, текучих, словно поющих контуров, от мягкой благодати светоносных чистых красок, Патрикий поспешил проводить владыку: Фотий намеревается нынче же вечером отъехать в загородное владычное поместье, выстроенное еще Киприаном. В Сенегу, на Святое озере собрался. Там прежний митрополит когда-то поставил церковь Преображения Господня, и, говорят, часто живал там — любил лесные пустынные места…
Фотий уехал, Патрикий остался.
Распрощавшись, иерей вернулся в храм, думая о том, что теперь отвечает и перед владыкой, и перед самим Господом за сохранность этого удивительного, уже полюбившегося ему собора.
И вновь залюбовался этими чудными росписями, убеждавшими лучше всяких слов, что поистине — «совершенная любовь изгоняет страх».
Глеб сидел в затворе и думал.
Не о том, что попался по-глупому. И даже не про Варсонофия этого, чтоб ему!..
Первым делом о другом сначала подумалось. О том, что сбежать из-под замка не так уж трудно. Луша как-то обмолвилась — если ты не прикован, не привязан накрепко, если тело твоё свободно от связей с материальными предметами — просто покидай это время. Возвращайся в будущее.
Если умеешь возвращаться…
Глеб вроде умел. Во всяком случае, близнецы были в этом уверены. В отличие от самого Глеба.
Но дело было даже не в умении. Дело было в том, мог ли он вот так всё бросить и сбежать…
Что бросить? Да всё! И всех — кого знал, с кем подружился, к кому привязался… На произвол судьбы, на произвол истории, ага, — взять и бросить… И это — теперь, когда ему открылся реальный шанс всё-всё изменить!
* * *
Утром, на рынке, как увидел этого, высокого, в монашеской рясе, — словно кипятком обожгло. Взгляд этот, ухмылка — знакомы показались. Глеб струхнул, с перепугу обратно под рогожи забился — вдруг этот остроглазый его узнает. Потом уж сообразил — дядька этот его, Глеба, ещё даже и не видал ни разу. Беда-то позже случилась. Да и что за дело взрослому до какого-то мальчишки…
А видел он этого человека со свербящим взглядом из-под насупленных бровей — там, на заполненном татарвой владычном дворе, когда… Когда он старика немощного саблей насмерть полоснул.
Глеб тогда от ужаса даже и в ум не взял — чего это он, русский на вид, своего же — саблей!.. А татарам ухмыляется, кивает, будто они с ордынскими — друзья-сообщники.
Но выходит и правда — сообщники?
Глеб прямо взмок весь под пыльной рогожей — то ли от жары здешней, то ли от этого внезапного открытия.
Это же шпион, не иначе! По сторонам зыркал, ключника расспрашивал о чём-то. Глеб не очень разобрал, про митрополита что-то.
А ключника-то Глеб сразу признал. Ничего ему не делается, всё такой же… Только брюшко подросло, да лысина увеличилась. Не добрый он, этот Варсонофий. Противный и жадный. У остроглазого деньги взял. Наверняка, за молчание…
Выходит, ключник-то — предатель!
Скоро, значит, налетят!!! Наверняка — внезапно. Потому что не похоже, что владимирцы о чём-то таком подозревают. Всё тихо, мирно…
Глеб заёрзал — нужно срочно предупредить! Предупреждён — значит вооружён!
Только кого предупреждать-то? И что он скажет?! И кто ему поверит?!
Тут он слегка растерялся. Тем не менее, вылез из-под рогожи и к наместнику побежал — поглядеть, как там дружина. Была у него тайная надежда — а вдруг готовятся? Вдруг уже донеслась весть? Вдруг в этот раз — всё по-другому будет?..
* * *
Ну и добегался — в затвор попал. О дайте, дайте мне свободу! Но — здесь, а не в будущем. Обратно вернуться и снова так же поднырнуть, чтоб прямо накануне набега тут оказаться — ещё фиг получится. Он тот ещё мастер-ныряльщик… Благоразумнее не дёргаться и не искушать судьбу очередными нырками. Нужно просто ждать удобного случая и думать. Думать и ждать.
И он стал думать, что скажет митрополиту.
Вот приведут его к владыке, а он ему всё и выложит. Он ведь человек будущего, так что не постесняется, выскажет всё — уверенно, убедительно так всё расскажет. Что видел шпиона — соглядатая по-здешнему, что за митрополитом — охота, что набег задумали, что разорят всё, разграбят и пожгут, и будут визжать в смертном страхе убегающие от насильников девки, и будут всадники с гиканьем, одним взмахом кривой сабли рубить разбегающихся владимирцев с плеча — напополам, от шеи и до… до…
Глеб облизал пересохшие губы. Надо бить тревогу, собирать людей, слать за помощью, наместника с дружиной вернуть, пока далеко не уехал!!!
* * *
Меньше всего на свете он хотел бы, чтоб пережитое тогда повторилось.
Но он вернулся сюда вновь: здесь остались те, кого он успел узнать и полюбить, и он не мог их так просто оставить.
Он хотел попасть в прошлое ровно за сутки до набега — и попал! Он рисковал промахнуться, но всё получилось.
Это было хорошо. Просто отлично.
Но он сидел взаперти. И это сводило на нет все усилия.
Так стоила ли игра свеч?! Стоило ли из пасмурного, но тихого ноябрьского утра нырять — в жаркое, тревожное, смертельно опасное лето?
Незамеченным проскользнуть через КПП — ведь он без шапки, и чем позже начнутся по этому поводу разборки, тем и лучше, разумеется. Снять шинель, фланку, брюки, быстро переодеться в синюю рабочую робу и такие же штаны, в которых они обычно ходили в училище. Так и не позвонить Тоне, потому что — ну как назло! — деньги на счету неожиданно кончились, а он сразу и не заметил. Посидеть немного в тихой и пустынной рекреации — никто из ребят с каникул ещё не вернулся, и решить, что откладывать погружение — глупо.
Стоило ли впопыхах, так и не дозвонившись Тоне, отправиться сюда, чтобы попасть в затвор?
У него не было ответа. Он просто сидел и слушал — заливистый лай собак на владычном дворе, конский топот и ржание, скрип колёс, шум голосов.
Митрополит прибыл, не иначе…
* * *
…Вот уж зазвонили колокола к вечерне, издалека были слышны звоны владимирских церквей, а почти над головой гудел красавец-колокол Успенского собора. Вот стали слышны из открытых дверей храма красивые, мужественные, суровые голоса певчих.
Глеб представлял себе, как мерцают огни множества свечей, как клубится кадильный дым, как у дверей храма толпится простой народ — истово крестясь, кланяясь в пояс и периодически вытягивая шеи, чтоб получше разглядеть нового митрополита — все желающие, наверняка, не вместились внутрь.
…Многолюдная служба кончилась, и владимирцы, натягивая шапки и переговариваясь, потянулись из храма по домам. А он всё сидел. Время шло, старилось, неумолимо двигалось к роковой черте… Если бы он умел его удержать… если бы он был повелителем времени !
Но он всего лишь мальчишка…
Долбиться в дверь было бессмысленно — он уже себе все кулаки отдубасил, орать — тоже… Тянулся длинный летний вечер.
