— Антонио, — воззвал Педро, — заклинаю тебя: поскорее скажи то, ради чего ты позвал нас! Мы верим тебе! Не нужно никаких предисловий!
Антонио вздохнул:
— Друзья мои, мне показалось, что я где-то видел уже раньше человека по имени Сальваторе.
Педро и Алеша переглянулись.
— Не может быть, — удивился Педро. — Нам известна вся его история.
— Его ли? — усмехнулся Антонио. — И вся ли?
— Я не могу не верить тому, кто потерял отца и других близких, кто сам побывал на волосок от смерти, — сказал Алеша.
— Вот отчего было столь долгим мое предисловие, — нахмурясь, сказал Антонио. — Я боялся показаться назойливым и недобрым. Может быть, я ошибаюсь, но мой опыт жизни предупреждает: берегись этого человека.
— Ты наверняка ошибаешься, — неуверенно возразил Педро. — Но я не осуждаю тебя.
— Пусть никто не узнает о нашем разговоре, — добавил Алеша. — Так легко оскорбить человека недоверием. Потом это ничем не исправишь.
— Милые, благородные друзья, — сказал Антонио. — Если вы немного верите мне, человеку, вместе с которым сражались и могли умереть, учтите, по крайней мере, такую просьбу: не спускайте с Сальваторе глаз, подмечайте все противоречия в его словах и поступках — это сослужит всем нам позднее добрую службу…
САЛЬВАТОРЕ РАССКАЗЫВАЕТ О СЕБЕ
В тот же день как бы невзначай Педро побудил Сальваторе подробнее рассказать о себе.
— Понятно, отчего вы так интересуетесь моей персоной, — Сальваторе подмигнул Марии, которая на правах медицинской сестры сидела подле его кровати. — Как же, парень из богатой семьи. Как живут богатые? Извольте, я расскажу. В ваших социалистических странах об этом не говорят, потому что рабочие и крестьяне не могут позволить себе шикарной жизни.
— Если и говорят о «шикарной жизни» в ваших буржуазных странах, — сказал Алеша, — это не значит, что ваши рабочие и крестьяне живут шикарно. Всякое богатство не возникает из воздуха.
— Разумеется, — засмеялся Сальваторе, сверкнув белыми зубами. — Чтобы шикарно жить, нужно иметь большие деньги, а для этого нужны не только ясная голова и сильные бицепсы, но и те же деньги. «Настоящие деньги делаются из денег», — повторял мой отец. Я согласен с ним.
— Богатство — это кража, пока существует бедность. И бедность — это насилие, пока существует богатство, — сказал Алеша.
— Не всегда так, — возразила Мария, — ведь есть же еще трудолюбие, удача и, наконец, расчет.
— А разве вор или насильник не ловят удачу и не рассчитывают свои действия? Разве не считают это за труд?
— Не перебивай их, красавица, — сказал Сальваторе, взглянув на Марию. — Мне ужас как интересно послушать коммунистические речи из уст тех, кого я хотел бы считать своими друзьями… Не знаю, может быть, у коммунистов другое детство, но мое было довольно жестоким и, я считаю, суровым. Я учился в специальной школе.
— Что такое специальная школа?
— Педро, не перебивай, пожалуйста, — попросила Мария.
— Нет, отчего же, пусть спрашивают. Специальная школа — это школа, в которой нет шантрапы из низших слоев. Где труха и навоз, нет и не может быть высоких побуждений. Если отцы пьяницы или наркоманы, дети их, как правило, тоже становятся пьяницами и наркоманами… Другое дело — дети в спецшколе. Там каждый — наследник знаменитости. Отцы, деды и прадеды — дипломаты, министры, писатели, крупные бизнесмены, короче, есть кем гордиться, есть кому подражать… Дома у нас в гостиной постоянно висел портрет прадеда — он был крупным чиновником в одной испанской колонии, увы, ныне уже утраченной… Испании когда-то принадлежало полмира, товарищи господа, и то, что все вы говорите по-испански, — заслуга испанского меча и испанского проповедника, но прежде того мореплавателя и политика… Мой дед по матери — президент банка, по отцу — командир пехотной дивизии, любимец каудильо… Да, да, я не оговорился, каудильо — это Франко, которого вы называете фашистом… Я обязан был знать биографии всех своих знаменитых родственников, а их насчитывалось не менее трех десятков. Если я кого-то забывал или путал, отец порол меня толстым ремнем.
— Ужасно! — всплеснула руками Мария. — Какой деспотизм!
— Ну, это ты напрасно, Мария, — Сальваторе тронул рукой плечо девушки. — Истинно благородный человек тем и отличается от заурядности, что за ним стоят предки. Простолюдины, ничтожные люди с улицы не помнят биографии даже своих отцов. Впрочем, не удивительно: у ничтожеств не бывает биографии, у них — только одна анкета, предназначенная для работодателя или полиции… Признак хорошего тона, примета богатой и знатной семьи — музыка, но не эта — шали-вали, которой засоряет мозги чернь, а подлинная — возвышенная, умная, приобщающая к сложнейшим структурам мира, зовущая предчувствовать и предвидеть, иначе говоря, руководить другими людьми. Я ненавидел музыку, но отвязаться от отца было непросто. Мне платили за каждый урок, начисляя на мой счет. За пропущенный или невыученный урок списывали тройную сумму… И так как некоторые удовольствия можно было получать только за собственные деньги, я освоил и фортепиано, и немного скрипку… Не выдающийся музыкант, но фальшью и низкопробщиной меня не проведешь, всяким там примитивом не купишь… Родители учили меня считать каждую денежку и многие решения обязывали принимать самостоятельно. Если я принимал верные решения, поощряли, а если неверные — наказывали. У меня была персональная ЭВМ, где я мог просчитать все варианты своих действий, это уже не глупенькие расчеты с помощью магических цифр, которые практиковались во времена наших дедов. Например, «любит — не любит»: против имени понравившейся девочки ставили черточки, а затем зачеркивалась каждая седьмая черточка. До тех пор, пока не приходилось вычеркнуть букву «Л» или «Н»… Примитив, шаманство. ЭВМ приобщила меня к совершенно другому уровню оценок. Тут можно было сравнивать сразу десяток объектов, учитывая и звучность фамилий, и вес родителей, и форму носа, и красоту прически. Забава превращала эти занятия в умение трезво мыслить и сопоставлять в существенном…
— Вы любили, Сальваторе? — вдруг спросила Мария.
Сальваторе метнул на нее цепкий взгляд.
— Когда я увидел вас, о прекрасная Мария, я понял, что никогда и никого не любил. — Сальваторе сопроводил свои слова театральными жестами. Мария покраснела до ушей и опустила голову.
— Продолжайте рассказ, — прошептала она.
— Это не рассказ, это быль, мой друг… Отец внушал ежедневно: Сальваторе, ты должен стать министром финансов или командовать кортесами, то бишь парламентом… Честно говоря, я твердо убежден, что без меня финансы Испании или парламент придут просто в упадок.
— Короче говоря, ты собрался править народом, нисколько не сомневаясь в том, что народ будет осчастливлен, — сказал Педро, пробуя придать своему голосу бесстрастный оттенок, но насмешка сквозила в нем. — Как можно лезть в поводыри народа, не интересуясь даже его жизнью и желаниями?
— А что в этом плохого? Неужели командовать государством должны кухарки и дворники?.. То, что хорошо мне, должно быть хорошо народу.
— У нас в России после Октябрьской революции на важные посты были поставлены рабочие и крестьяне, — сказал Алеша, не поднимая головы.
Сальваторе захохотал, не дав ему окончить мысль.
— Поставлены — да, но правили не они, правили люди, которые их поставили. Это обычный трюк, им пользуются так называемые революционеры. Но страна, которая не хочет крови, потрясений и разрушения собственной культуры, не нуждается ни в революционерах, ни в рабочих-министрах… Все цели развития осуществляет благородное общество.
— Им тоже управляют, — заметил Педро. — И публика обычно не знает, кто именно.
— Да, управляют, — отозвался Сальваторе. — Все имеет свою цену, и всякая демократия тоже. Над управителями стоят управители, а выше них есть своя власть. Но мы обязаны принять это как должное. Народ никогда не был и никогда не будет у власти. Наша личная задача — подняться по ступенькам на самый верхний этаж. И ради этого нужно идти на все.
— На любую подлость? — Педро задирался.
— Нет, начинается не с подлости, а с соблюдения принятых правил приличия, они служат как бы пропуском в тот круг общества, который управляет… Тут важно никогда не наступить на пальцы людям, которые влиятельнее… Меня с детства учили принятым манерам. Потом, чтобы закрепить их, возили вместе с сестрой к знакомым. Там мы смотрели кинофильмы, ели пирожные и пили лимонад. Потом настало время костюмированных балов, игры на фортепиано, исполнения песенок. Потом были прогулки.
— С девочками? — спросила Мария.
— И с девочками тоже. Они не разукрашивали себя, как попугаи, не одевались кто во что горазд, они соблюдали моду для избранных — ее не печатают в обычных журналах, эта мода устойчива, потому что разумна… Ну, а потом молодые люди, которые уже знали друг друга, знали, сколько стоит каждая фамилия, сходились на вечера, играли в бридж, танцевали и учились ухаживать, иначе говоря, волочиться.
