— Нет-нет, я не хочу себя дурманить. Только не здесь.
Хэмнет пробовал было ее уговорить, но она твердо стояла на своем.
— Хорошо, — сдался наконец Хэмнет. — Пусть твоя голова остается ясной и светлой. Но ты поедешь на Гребешок.
— Я могу лететь, — возразила Найк.
— Ты можешь лететь, но теперь не можешь как следует приземляться. А земля слишком твердая, Найк, чтобы на нее падать. Садись на Гребешок, Найк. И постарайся поспать, — велел Хэмнет.
Грегор помог ему устроить Найк в удобной лежачей позе на спине Гребешок: они закрепили ее полосками перевязочной ткани, чтобы она не могла ни сползти, ни упасть.
— Прости. Прости за все это, — сказал ей Грегор.
— Это за что же? — спросила Найк. — Я сейчас очень мило подремлю со всеми удобствами, пока вы будете тащиться пешком. Да мне впору благодарить тебя!
Эта ее бравада, ее желание в любых обстоятельствах оставаться крутой заставили Грегора еще острее почувствовать свою вину.
Газард вскарабкался на свое место на шее Гребешок и, положив голову на гребень, снова уснул. А Босоножка, которую Грегор как можно осторожнее переложил на спину Темпа, даже не шелохнулась во сне. Грегор надеялся, что она проспит подольше, ведь теперь и малышам предстояло голодать вместе со всеми.
Его ботинки были безнадежно испорчены ядом этих отвратительных стручков. Сквозь проеденную насквозь кожу Грегор видел пальцы своих ног и повязки на них. Идти в ботинках дальше было невозможно, и Хэмнет стянул с себя сандалии из змеиной кожи.
— Вот, Грегор, надень, — сказал он.
— А как же ты? — в нерешительности спросил Грегор.
— Со мной все будет в порядке. Я довольно долго ходил босиком, пока мне в голову не пришла идея изготовить сандалии из кожи змеи. А вот тебе обувь просто необходима, иначе твои повязки не будут держаться, — ответил Хэмнет.
— Спасибо, Хэмнет, — с чувством сказал Грегор, натягивая сандалии.
На самом деле они были больше похожи на носки, эти сандалии, но все-таки они давали хоть какую-то защиту его непривычным к земле ногам.
Коготок все лежала без движения там, где Живоглот бросил ее на землю, будто у нее не было сил пошевелиться. Схватка с плотоядными растениями стоила всем немало нервов и сил, но ей было хуже, чем остальным.
— Эй, Коготок, как ты? — позвал он.
И сам устыдился своего дурацкого вопроса. Как она… Естественно, плохо, что уж там.
Пролаза погиб. И все ее дети могут погибнуть…
— Видишь ли, мы уже отправляемся в путь. Надо найти воду.
Коготок тут же встала и заняла свое место позади Гребешок — но сделала все это, не проронив ни звука. Грегор вспомнил свое состояние, когда пропала Босоножка. И какой была Люкса, когда Генри сначала предал ее, а потом погиб. И решил оставить Коготок в покое.
Тропинка, по которой они шли, становилась все уже и наконец совсем пропала. Теперь им приходилось буквально продираться сквозь заросли. Поначалу Грегору было совсем не сложно двигаться — сандалии Хэмнета оказались такими легкими по сравнению с его ботинками. Но вскоре он ощутил сильную боль в пальцах ног. Сначала это было покалывание, потом жжение, а потом ему стало казаться, будто его ноги охвачены пламенем. Но он молча шел вперед, стиснув зубы, потому что знал, что Живоглот встретит любую жалобу с его стороны потоком ругательств или насмешек.
Должно быть, именно из-за того, что он знал, что у них больше нет воды, пить ему хотелось нестерпимо. Во рту пересохло, а на губах потрескалась кожа.
В Подземье жажда никогда особо не мучила его — чистая вода была здесь в изобилии, даже в Мертвых землях. А уж дома всегда можно было напиться холодной, прозрачной воды — прямо из-под крана.
Так они шли часа четыре, которые для Грегора превратились в четырежды четыре, и наконец остановились на привал, потому что проснулись Газард и Босоножка. Газард понимал, что у них нет воды, а Босоножка дергала Грегора за рубашку и канючила:
— Пить! Я хочу пить, Гррре-го!
Она думала, он просто не слышит, раз не дает попить. Она была такая доверчивая, такая милая и беспомощная…
Когда Хэмнет в конце концов поднес бутылочку с водой к ее губкам, она присосалась к ней и выпила одним глотком чуть ли не треть, прежде чем ее успели остановить.
— Помедленнее, Босоножка, нам нужно оставить водичку на потом, — сказал Хэмнет, мягко забирая у нее бутылку.
— Исё! — потянулась она к бутылке.
— Нет, Босоножка, ты попьешь позже, — объяснил Хэмнет и дал Газарду сделать глоток.
Босоножка обиделась и повернулась к Грегору:
— Яблочный сок? — Голосок ее звучал жалобно и просяще.
— Нет, Босоножка, нет у нас яблочного сока. Ты лучше ложись и постарайся еще поспать, — сказал Грегор.
Она замолчала, но долго еще продолжала хныкать.
После небольшой передышки они снова двинулись в путь. Босоножка ехала на Темпе и как заведенная повторяла одно слово: «пить». Пить, пить, пить…
Когда это прозвучало в трехтысячный раз, Грегор не выдержал и заорал:
— У меня нет воды, Босоножка! И сока тоже нет! Ты поняла?
Это было неправильно. Босоножка залилась слезами, а ведь это ей грозило еще большей потерей столь драгоценной сейчас жидкости. Рев продолжался минут двадцать, пока Хэмнет не отдал ей остатки воды из бутылки. И тогда, утомившись от слез, ко всеобщему облегчению, она уснула.
Пальцы на ногах Грегора горели огнем, а ноги сводили судороги. Сквозь тонкую подошву сандалий корни кололи пятки, а соль от пота попадала в раны и разъедала их.
И тут сзади раздался вкрадчивый голос Живоглота:
— И в этот раз с тобой ничего не случилось, так ведь, маленький яростник?
Грегор понял, о чем тот говорит, но не стал отвечать.
— О, я не хочу этого дара, Живоглот! — передразнил Живоглот тоненьким голоском. — Ты думал, что все можешь? Можешь ходить где вздумается — и все тебе будет нипочем. Ты думал, что неуязвим. Ведь ты яростник! Ну что ж, теперь все смогли убедиться, какой ты на самом деле слабак.
— Живоглот, прекрати, ему и так досталось, — раздался голос Хэмнета.
— Он должен понять, что был на волосок от смерти! — прорычал Живоглот.
— Да он понимает, — миролюбиво произнес Хэмнет. — Он понимает, что следовало хорошенько подумать, прежде чем что-то делать. Он не подумал. Но кто из нас не делал ошибок, Живоглот? Уж точно не ты. И не я.
И Живоглот наконец замолчал. Но Грегор знал, что все, сказанное Живоглотом, — чистая правда. Нет, он не думал, что неуязвим, но то, что он яростник, делало его более бесстрашным в опасных ситуациях. И в то же время приступы ярости по-прежнему вызывали у него тревогу — он не знал, как управлять ими, как их контролировать, они случались помимо его воли, и он был бессилен их предусмотреть. Получалось, что они управляли им — и оттого он чувствовал себя… беспомощным.
Дорога была тяжелой, но Грегор собрался с мыслями и стал анализировать случаи, когда трансформация происходила, и те, когда ее не случалось. До своего первого попадания в Подземье он никогда не дрался — поэтому ничего подобного с ним случиться не могло.
Когда Живоглот напал на него в туннеле, трансформация не произошла. Но тогда все случилось очень быстро, к тому же Грегор почти сразу сообразил, что это именно Живоглот.
Когда летучая мышь упала на стадион, ситуация была более чем опасная — но ничего похожего на приступ яростничества тоже не произошло, да и драться ведь было не с кем, разве что с блохами.
Потом был этот случай с лягушками. Он знал, что Босоножке угрожает опасность. И источник опасности был вполне очевиден.
А эти растения… они напали так внезапно… Может, ответ кроется в этом? Может, он становится яростником лишь тогда, когда отчетливо понимает, откуда исходит угроза?
Но тогда как объяснить, что произошло с ним в самый первый раз, когда он сражался всего-навсего с «кровяными» шариками? Тогда-то никакой опасности не было.
Это означает, что никакой закономерности нет — или он ее не видит. Это была последняя отчетливая мысль, которую он осознал. Следующие несколько часов, а может, дней он только ощущал: боль, страх и растерянность — от непонимания, где он находится.
Он должен был идти. А потом лежать, уткнувшись лицом в траву, не обращая внимания на жгучую боль в ногах. Чувствовать, как Хэмнет мажет маслом его потрескавшиеся губы, меняет ему повязку. Слышать, как Босоножка сначала плачет, потом что-то тихонько шепчет, а потом просто лежит неподвижно на спине у Темпа. Чувствовать чудовищную жажду и мечтать о глотке воды… воды с белоснежных ледников, которых он никогда не видел и никогда не увидит, наверное…
Идти… Идти… Идти…
Язык распух, голова раскалывалась от боли, сердце вырывалось из груди… желудок свело от голода. Он спотыкался о лианы, засмотревшись на ручки сестренки, безвольно свисавшие со спины Темпа. Босоножка… она спит… или без сознания? Или… Или мертва?
