— Смотри-смотри, что оно делает, — закричал Тюнь-Тюнь, — оно убегает от нас! Лови, лови его!
— Оно убегает, чтобы не обжечь, — разумно предположил Славка. — Но, честное слово, я не знал, что простое рисованное солнце может так греть и катиться.
Солнце на миг закатило лукавые глазки и зашептало сверху:
— Неправильно говоришь. Я не просто рисованное солнце. Я твоё солнце. Ты подарил меня своим друзьям, и я буду светить, пока твой собственный свет не кончится.
— Смотри-ка, говорящее солнце, — удивился Кукушкин. — Такое бывает?
— У нас на Юкате такое иногда бывает, необъяснимое, — радостно засмеялся Тюнь-Тюнь и затряс зелёными листиками — они у него выросли на ивовых прутиках. — Смотри, это, наверно, тоже от солнца… Я так часто мечтал стать живым, но никому никогда не говорил об этом. Думал — будут смеяться. Ведь неживым, ненастоящим быть проще. Правда, Ешмыш?
— Правда. Мы в своих полётах и скитаниях в космосе столько повидали настоящего, что всегда хотели, чтобы и у нас оно было. Спасибо вам, друг, что вы не обманули нас. Как только я увидел вас в вашей научной лаборатории, я сразу поверил, что вы — единственный, кто нам нужен.
— Понимаешь, Ешмыш, это не научная лаборатория была… а, сказать честно, обыкновенная труба. Я в ней спрятался от неприятностей. У меня кругом сплошные неприятности: двоечник, хулиган, теперь ещё стал неродным сыном, потом грохнул ногой аквариум… Сначала хотел просто спрятаться, и всё, а потом стал наблюдать, потом тебя увидел.
— Оббижжяетте. Вы не можете быть таким, как рассказали, не верю, — сказал Ешмыш.
— И я не верю, — подхватил Тюнь-Тюнь. — А что такое аквариум?
— Я правду сказал. Может, единственный раз в жизни, а вы мне теперь не верите.
— И всё равно не верим, — заупрямился Тюнь-Тюнь и опять спросил: — А что такое ваш аквариум, который вы грохнули?
— Ну и не верьте. Я, конечно, постараюсь быть, каким вы меня видите, хотя это и трудно. Но я всегда буду вас вспоминать и думать… Аквариум — это где рыбы плавают в доме.
— Рыбы плавают? — переспросил Тюнь-Тюнь. — А не можете ли вы…
— Да отстань ты от него, пожалуйста, — нахмурился Ешмыш. — Он и так подарил нам солнце. Рыбы, наверное, тоже от солнца?
— Рыбы? Нет, не от солнца. Они — холодные. Отчего — не знаю. Мы не проходили. Рыбоведения у нас ещё не было.
Пока они так беседовали на главной площади Ботона, их незаметно окружили толпы козерогов.
Мирные козероги проснулись от яркого света и сначала подумали, что началась война с соседней планетой. Но для войны не хватало грохота. В испуге они ждали, когда же он раздастся. Но его всё не было и не было, хотя свет и не пропадал. Тогда они все повысовывались из маленьких своих домишек — у каждого был свой кубик — и стали переговариваться, узнавать, что случилось. Никто не мог ничего объяснить разумно.
Говорили только, что свет перевернулся: раньше он где-то лежал на другом, тёмном боку, а теперь повернулся к ним светлым.
Сидеть в кубиках при таком свете не хотелось, и вот все козероги выбежали на главную площадь города.
Когда Ешмыш увидел в сборе всё население города, он захотел, чтобы все узнали правду.
— Вы подождите меня здесь, — сказал он Славке и Тюнь-Тюню, а сам прыгнул высоко-высоко и повис рядом с солнцем.
— Вот видите, это — солнце! — сказал он всему козерожьему народу. — Оно осветило всю Юкату, и мы теперь можем видеть, что живём не совсем верно. Не поём песен, не читаем сказки, полностью и неразумно подчиняемся доктору Чрефу. Этот человек, этот Слава Кукушкин, помог нам зажечь над Юкатой свет. Он нарисовал нам осень. И наверное, сможет развести у нас рыб.
Козероги слушали Ешмыша с удовольствием: впервые с ними так хорошо говорили и всё им объясняли, да не кто-нибудь из простых, а знаменитый звездолётчик Ешмыш.
— Он дымится — в испуге закричал один маленький козерог, и все увидели, как от Ешмыша пошёл дым, запахло палёным.
— Я знаю, что сгорю, — печально сказал Ешмыш. — Мне это было написано на роду доктором Чрефом. Я понял это, как только Кукушкин нарисовал солнце. Но дело не во мне. Слушайте, все козероги, и перестаньте быть стадом. Поднимите головы и смотрите на солнце. Оно вам всё скажет… Домой, домой…
И Ешмыша не стало.
— Он сгорел?! Зачем он сгорел? Он был такой удивительный, — тихо зашелестел лепестками и листьями Тюнь-Тюнь.
— Из-за меня он сгорел. Это я виноват. Я во всём один виноват. И больше никто не виноват, — так же тихо зашептал Кукушкин и заплакал. — Ну зачем я нарисовал ему солнце?
— Вот и я тебя спрашиваю, человек Кукушкин: зачем ты повесил этот яркий фонарь над нашей планетой? Зачем ты вмешался в нашу жизнь? — раздался за спиной у Славки голос Геллы.
Славка резко обернулся и увидел перед собой Геллу — всего лишь маленькую козерогскую девочку, рядом с ней верхом на остророге сидел кто-то непохожий на всех и подмигивал ему серебристо-чёрным глазом и спрашивал: «Домой? Домой?»
Неслышным шагом вступили на площадь несметные полчища остальных остророгов. Вид у них был грозный. Но солнце светило и светило, становилось лениво и тепло, глаза сами закрывались, а руки-ноги наливались тяжестью. И остророги тихо легли — им было уютно, как никогда в жизни.
Кукушкин взял Тюнь-Тюня за руку — ивовую веточку, покрытую маленькими листиками — и посмотрел на Геллу.
— Гелла Грозоветка, — сказал он, выделяя каждое слово, — мы с моим другом — мусорщиком космоса Тюнь-Тюнем — сейчас потеряли Ешмыша. Он сгорел у всех на глазах, потому что был самый лучший. Неужели ты ничего не поняла? Неужели ты будешь жить, как раньше? Твой отец, доктор Чреф, всю жизнь мучил этот народ. А сейчас народ хочет справедливости и солнца. Он хочет осени и рыб. Правда, Тюнь-Тюнь?
— Правда.
— Тюнь-Тюнь, к твоему сведению, не весь народ. Народ, ты хочешь справедливости, осени, солнца и рыб? Спрашиваю у тебя об этом, хотя не знаю, что это такое.
Козерогский народ дружно ответил, что хочет.
Гелла Грозоветка развела руками.
— Я не могу разговаривать с этим народом. Он уже не наш, этот народ. Его нам подменили. Может быть, уничтожить его и завести себе новый? Папа, ты спишь? Проснись, папа. Ты проспишь всё на свете.
— На свете? А может быть, на свету? — спросил доктор Чреф и открыл задремавший свой глаз. — Я так и предполагал, что ты не справишься. Ты всего-навсего дочь молнии. Тебя, Гелла, хватает лишь на мгновение. А управлять Юкатой — на это уходят года. Уничтожить народ — проще всего, но кто поручится, что новый народ будет лучше старого?! Нет! Зло, которое обрушилось на нашу планету, — это один-единственный человек, невозможный Кукушкин! Долой Кукушкина! — вскричал доктор, спрыгнул с остророга и захромал и запрыгал на одной ноге прямо к ним.
— Домой, домой, — прошептал Тюнь-Тюнь.
Доктор Чреф оттолкнул Тюнь-Тюня так неожиданно и сильно, что в руках у Славки остался ивовый прутик в зелёных листьях.
Тюнь-Тюнь слабо вскрикнул.
— Что ты делаешь, злодей?! — закричал Кукушкин. — Я тебе это припомню!
Все замерли, вся площадь съёжилась от страха: что он говорит, как он смеет не бояться и всё помнить?! Все они всю жизнь только и делали, что боялись и всё забывали.
— Он ничего не боится, — упавшим голосом сказала Гелла и заломила руки. Она заломила руки, палочки треснули — её не стало.
— Гелла, — позвал Кукушкин. — Куда ты? Всё-таки ты не ослепительно злая, как могла бы…
— Она сломалась из-за тебя! — в ярости закричал доктор Чреф. — Ты такой невозможный Кукушкин, что совсем ничего не понимаешь. Козероги, пригвоздите его к Юкате! Остророги, проткните его!
Но никто не шелохнулся. Солнце висело над ними, заливая их теплом. Вдобавок какое-то невиданное маленькое существо металось возле Кукушкина, лаяло и не давало никому подойти к нему.
— Такой глупый человек перевернул всю Юкату, — застонал доктор. — Я не могу его убить — он ничего не боится. Мне остаётся одно — заморозить его. Гелла оставила мне свой холод. Я запущу его обратно. Он разморозится где-нибудь далеко от нас, и никогда ни одного Кукушкина мы и близко не подпустим к Юкате.
И не успел Славка опомниться, как почувствовал оцепенение, холод медленно стал проникать в него. И, замерзая, или впадая в состояние анабиоза, он всё-таки успел крепко прижать к себе ивовый прутик с зелёными листьями, оставшийся от Тюнь-Тюня, и не выпускал его до самого конца…
РАССТЕГАЙ ИВАНЫЧ НАХОДИТ РЮКЗАК И…
Того бежал без поводка. Он не понимал, куда и зачем они идут. Вот если бы удочки… Ну, если не удочки, то лыжи… Если не лыжи, то грибная корзинка… Если не корзинка, то ружьё… Если не ружьё, то фотоаппарат… Ничего не понятно.
Зато Расстегай Иваныч понимал решительно всё. Он находил и читал следы Кукушкина с такой же лёгкостью, как пятиклассник читает букварь. Но бежал он всё медленнее и медленнее: что-то сжимало ему горло, чужая тревога и тоска проникали в него со всех сторон.
