Никто не пожелал оспорить категорическое суждение дядюшки, хотя Антонио явно недовольно морщился и качал головой.
— Честный человек — еще не справедливый человек, — пробормотал он.
— Надо спросить, хочет ли сам Сальваторе участвовать в наших делах и как к ним относится? — предложил Алеша.
Мануэль привел Сальваторе.
— Как себя чувствуешь, Сальваторе? — начал дядюшка Хосе. — Как твое здоровье? Все наши люди беспокоятся о тебе.
— Чувствую себя, как новорожденный, — сказал Сальваторе. — Полон благодарности к каждому из вас и хотел бы подтвердить это делом.
— Спасибо, — сказал дядюшка. — Я верю в твою искренность… Ты уже слыхал, верно, что через день мы отплываем на Кубу? К сожалению, нас вынудили отстаивать свое элементарное право с оружием в руках. Есть жертвы. Очень сожалеем о них.
— Не сожалейте, — сказал Сальваторе. — Все, что сделано или не сделано, ушло в вечность, а вечность никого не интересует. Право всегда за силой.
Алеша переглянулся с Педро и выразительно кашлянул, но не решился возразить: собрались ведь не для споров да и время было ночное…
Начали совещание. Довольно быстро обговорили все проблемы, но вдруг споткнулись на той, которой вначале не придали ни малейшего значения: кто останется на острове контролировать выполнение Боссом своих обязательств в течение суток после отплытия?
— Давайте я, — предложил Антонио. — Всем вам хочется домой, а я еще не совсем определился.
— Тебе никак нельзя, Антонио, — сказал Алеша. — Они никогда не выпустят тебя отсюда живым. Точно так же, как и Агостино.
— Можно было бы взять заложников, — сказал дядюшка Хосе и посмотрел вопросительно.
— Нет, — твердо сказал Педро. — Они бы и сейчас дали троих за одного Антонио. Антонио — живой свидетель. Так же, как и Агостино.
— Послушайте, — сказал Сальваторе. — Зачем усложнять простой вопрос? Всем вам нужно попасть на Кубу. Мне на Кубу не нужно. Эти господа, которые препятствовали вашему отъезду, не имеют никаких оснований отнестись ко мне как к своему противнику. В общем, я скорее из их лагеря, чем из вашего. Я заставлю их немедленно связаться с банком отца в Мадриде или с филиалом этого банка в Чикаго, и те люди обеспечат мой отъезд туда, куда я укажу. Если мой папенька действительно приказал долго жить, я становлюсь наследником весьма крупного состояния… И весьма скоро могу появиться на Кубе с какими-либо деловыми предложениями. Теперь это становится частью борьбы за прочность Западного мира — развитие коммерции с коммунистическими странами… Вот тогда и встретимся, и, клянусь, я угощу всех товарищей так, как они никогда не угощались в своей жизни… Правда, Мария?
Мария не подняла головы.
— Такая щедрость вовсе ни к чему, — сказал Педро.
— Да, это слишком большая жертва, — прибавил Антонио. — Встретиться всем на Кубе — прекрасная идея, но ради нее не следует задерживать человека, который ничего не знает об участи своих родственников и, естественно, очень переживает.
— Я, конечно, переживаю, — спохватился Сальваторе. — Но не настолько, чтобы предпочесть свои интересы вашим. Как видите, и во мне пробудился дух этой самой пролетарской солидарности.
— Самое удобное, если на острове останусь я, — сказал Алеша. — Все сделаю как надо. А домой — мне дальше всех, так что потерплю…
И опять дядюшка Хосе все испортил своим авторитетом: он высказался за то, чтобы оставить Сальваторе, и это было принято большинством. Против были только трое: Антонио, Агостино и Алеша. Три «А», как выразился Педро.
Жаркие споры вызвала судьба заключенных тюрьмы.
— Это наша ошибка, что мы сразу не потребовали их освобождения, — сказал Агостино. — Давайте попытаемся сделать это хоть напоследок.
— Не уверен, что Босс уступит, — сказал Алеша. — Но Агостино совершенно прав: надо потребовать освобождения несчастных.
Дядюшка Хосе тяжело вздохнул и развел руками:
— Не будет ли это вмешательством в чужие дела? Все правильно: мы сочувствуем узникам, мы хотим освободить их, но имеем ли мы на то право?
— Вы все убедились, что права не подают на подносе, — хмуро заметил Антонио.
— Мы никогда не простим себе, — воскликнул Мануэль. — Это эгоизм: спасаться самим, не думая о спасении страждущих. Вот это и есть, по моему мнению, настоящая справедливость: справедливость — каждому.
— Мне безразлично, — Сальваторе пожал плечами. — Я не знаю тех людей, никогда их не видел. Жертвы они или преступники, я не знаю. Зато знаю другое: выставив требование о немедленном освобождении заключенных, вы поставите под сомнение собственный отъезд. Стало быть, мир никогда не узнает ни о том насилии, что было учинено над вами, ни о том, что чинится над другими. Вместо помощи получится совсем другое… Я изучал право и скажу так: у вас нет никаких юридических оснований вмешиваться в чужие дела.
— Странно получается, — сказал Агостино, — у тех, кого грабят и мучают, никогда нет никаких юридических оснований защититься…
Против требования освободить заключенных тюрьмы в качестве последнего условия отъезда высказались дядюшка Хосе и Сальваторе. Воспротивился этому решению один Агостино. Все остальные воздержались.
— Разумеется, Босс никогда не пойдет на освобождение заключенных, — заключил Антонио.
— Пожалуй, — согласился Алеша, — и все же я, наверно, изменил сам себе: ум твердит, что наше освобождение лучше всего продвинет дело освобождения узников, а сердце восстает. Босс должен знать, что нам дороже всего не собственная шкура, а правда.
— Не переживай, — сказал дядюшка Хосе. — Наше решение вынужденное. Это реализм.
— Да, конечно. Но иногда реализм ранит правду жизни и убивает поэзию…
Утром следующего дня начались спешные сборы.
Люди Босса подвели яхту к причалу. Антонио тщательно обшарил судно, говоря, что негодяи всегда найдут способ упрятать взрывчатку, чтобы потом вызвать пожар и гибель людей.
Научили Сальваторе держать связь с кораблем, предупредили Босса, что любая диверсия не останется без последствий.
После этого начали пополнять запасы продовольствия и воды.
После полудня, оставив на корабле Мануэля и Педро, принимали «капитуляцию» охранников: все они входили в здание тюрьмы с оружием и боеприпасами, лица их не выражали ни страха, ни любопытства.
Отдельной группой проследовала в тюрьму команда вертолета. Эти люди были самоуверенны и тихо переговаривались между собой.
Последним в тюрьму вошел Босс. Он пытался шутить, но шутки плохо удавались ему.
— Все сложности жизни от того, что одна сторона добивается справедливости и равенства, а другая препятствует этому, — сказал Боссу дядюшка Хосе. — Мы были бы уже давно дома, если бы не ваше стремление к диктату и подавлению. Прощайте, но помните: сон тяжел до тех пор, пока черна совесть. Не забывайте, что на острове еще остаются несвободные люди.
— Это не ваш вопрос, сэр, — с усмешкой ответил Босс. — Каждый живет по своим законам и не хочет, чтобы ему навязывали другие законы… Помните и вы, что мы договорились о самом строгом и самом неукоснительном соблюдении договора. Горе вам, если вы попытаетесь хоть в чем-то перехитрить нас и ущемить наши интересы. Мы отомстим на Кубе, в России, где угодно. Повсюду есть друзья моих высших друзей.
— Еще раз даю честное слово, что мы точно выполним условия соглашения. Но мы рассчитываем и на вашу честность. В противном случае и у нас будут развязаны руки.
Дядюшка Хосе и Босс взглянули на часы, засекая время, кивнули друг другу, и Сальваторе, у которого за спиной висел автомат, закрыл железные двери и повернул ключ: время действия соглашения вступило в силу, нельзя было терять ни единой минуты.
— До свиданья, товарищи, — Сальваторе пожал каждому руку. — До встречи в Гаване, а быть может, и в Москве!
— Я живу не в Москве, а в Гродно, — сказал Алеша.
— Сарагоса и Малага начинаются с Мадрида, — подмигнул Сальваторе, и все заторопились к пристани.
— Все тревожит меня, — сказал Антонио, обращаясь к дядюшке Хосе. — Покладистость Босса вызывает подозрение. Он что-то замышляет.
— Да-да, — согласился дядюшка. — И я не могу успокоиться: какое-то странное волнение. Все так необычно — этот договор.
— И особенно этот Сальваторе, — добавил Антонио.
— При чем здесь Сальваторе?
Антонио пожал плечами.
— Будь я на месте людей Босса, я бы не вошел так спокойно в тюрьму. Ведь это, согласитесь, ловушка.
— Ну, нет, они нам верят. И явились все до единого.
— Кажется, все.
— Нет-нет, именно все: мы пересчитали трижды, никаких сомнений…
По команде дядюшки Хосе механик запустил двигатель.
В полном молчании судно отвалило от причала. Дождь, хлеставший все утро, прекратился, в небе проглянуло солнце.
