Налево, к солнцу, тянулась волнистая желтая пустыня. Из песка торчали редкие развалины.
И справа была такая же пустыня. А на камнях неподалеку сидели Гурский и Кимыч. Кимыч в обычном своем костюме с галстуком, а Гурский почему-то в голубой мантии и черной четырехугольной шапке с кистью – как у старинных ученых.
Кимыч сокрушенно покачал головой:
– Что же ты наделал, Шурка… – Никогда он раньше с Шуркой так не говорил.
А что он наделал? Это с ним… что-то наделали. Шурка так и хотел сказать. Но тут над ним нависла круглая тень. Шурка вскинул глаза. Это был гранитный шар. Больше метра в поперечнике. Он висел на цепи, которая уходила к перекладине, похожей на рычаг колодезного журавля.
И Шурка понял, что над ним – Весы. Только еще более громадные, чем там, в комнате. Но все равно – те же.
Гурский зябко запахнулся в мантию и сказал – будто не Шурке, а всей пустыне:
– Никто не может безнаказанно усомниться в точности Весов. Они непогрешимы.
– Пустите меня!
– Это не мы, – вздохнул Гурский. – Мы теперь бессильны помочь тебе. Мы даже не сможем избавить тебя от боли. Впрочем, это недолго.
«Что – недолго?» – Шурка опять глянул вверх.
Гранитный шар висел прямо над ним. Из него – словно тонкий луч – выдвинулась блестящая игла. С очень-очень острым концом. И Шурка почуял: конец этот смотрит прямо в центр незагорелого круга на его груди.
Глухо, будто из какого-то запределья, Гурский объяснил:
– В шаре – все накопленное зло. Он опускается неудержимо. Ты сам виноват…
– Нет! Уберите его!
– Убрать его не смог бы даже галактический взрыв… Зажмурься, вдохни поглубже и потерпи…
Но Шурка не смог зажмуриться. Глаза раскрылись широко-широко. Серый многопудовый шар приближался. Воистину – неотвратимость. Неторопливая, неумолимая. С тонким несгибаемым жалом. И Шурка вдруг понял, что та, «домашняя» игла была намеком, предупреждением…
Теперь острие было сантиметрах в двадцати от груди. И с каждой секундой делалось ближе на несколько миллиметров.
– Уберите!!
– Не можем, Полушкин… Попробуй сам. Последний раз. Докажи, что добра на Земле больше.
– Больше!
– Нет. Всюду обман, кровь, злоба, стрельба.
– Но ведь есть же и хорошее!
– Что?
– Ну… самолеты в Африку летят с едой и лекарствами!
– А по ним стреляют.
– Есть же… книги хорошие! Музыка!
– Она не спасает от зла. Послушав музыку, люди часто идут убивать.
– Но не все же!.. После хорошей музыки никто убивать не пойдет!
– Значит, плохой больше.
– А зато… а еще… есть друзья!
– Но есть и предатели. Их больше, чем друзей.
– А кто считал?!
– Весы.
Игла была в десяти сантиметрах. Разве успеешь что-то сказать? И у Гурского на все свой ответ. Гурский проговорил:
– Как ни спорь, а планета обречена. На ее поверхности много ядовитой плесени и мусора.
– А зато…
– Что? Ну?..
– Зато цветет иван-чай…
На миг шар замер. Да!
Но почти сразу он опять пошел вниз. Тихо и неумолимо. Тонко, почти безболезненно игла проткнула кожу. Вошла в мышцы груди. Шурка обрадовался, что боль не так уж сильна. Чтобы еще ослабить ее, он вспомнил Женькины косы. И даже улыбнулся. Чуть-чуть. Но игла скользнула между ребер глубже и тронула сердечную мышцу: Шурка вскрикнул – отчаянно!
Шар взмыл на метр. С иглы сорвалась и ударила в грудь теплая капля. А в сердце словно остался колючий шип. Шурка рванулся. Руки оказались свободны. Он толкнулся локтями, сел. Левую ладонь приложил к липкой точке укола.
Шар стремительно уходил вверх. Он, словно пушечное ядро, вре?зался в звездный небосвод. Созвездия рассыпались и гасли. Погасло солнце, встала на дыбы пустыня. Шурку кинуло во тьму, в провал, вдавило боком в пушистый ворс.
Но вот мягко заполнил пространство зеленоватый свет.
Шурка лежал в знакомой комнате на ковре.
Кимыч и Гурский (уже без мантии) стояли у письменного стола. Весы опять заслоняла зеленая занавесь.
Гурский вцепился в бороду. Он был откровенно растерян. Как обычный земной старик, обнаруживший пропажу кошелька.
Кимыч, как бабка, хлопнул руками по бокам. Поднял к потолку плаксивое лицо.
– Молокососы паршивые!..
Шурка сел на полу. Правой ладонью оперся о ковер. С левой слизнул раздавленную капельку крови. Другую капельку пальцем снял с груди. Тоже слизнул.
След укола тут же затянулся, остался на нем пунцовый бугорок.
Гурский мельком глянул на Шурку и вслед за Кимычем поднял глаза к потолку.
– Какие молокососы? Почему?
– Те двое… – Кимыч нервно стискивал и разжимал кулак. – Кто бы мог подумать?.. Все шло как надо, часы соорудили – ну просто как по заказу: включай да крути назад… И вот! – Он подломленно брякнулся на стул. Голова ниже плеч, руки между колен…
– Вы о ком? – спросил Шурка. Были в нем и страх, и надежда. – Какие двое?
– Как это могло случиться? – сухо сказал Гурский Кимычу.
– Кто бы мог подумать!.. Они должны были хотя бы порвать змей…
– Кто?! – Это Шурка. Уже со звонким нетерпением.
Гурский в сердцах рванул на себе бороду. Потом как-то сразу успокоился. Уперся в Шурку синим взглядом. Сверху вниз.
– Те самые… «архитекторы». У которых город с площадью Часов, – Гурский говорил устало, но уже почти без досады. Шурке даже почудилось в его голосе скрытое удовольствие. – Мальчишка со змеем бежал к их городу. По всем вашим законам они должны были надавать ему по шее и погнать прочь, а они… Впрочем, смотри сам…
Гурский ребром ладони повел над головой. Потолок разъехался, будто разрезанный пополам. Шурка увидел заросли и лужайку с игрушечным городом. И троих ребят.
Увидел в странном, неземном ракурсе, словно через несколько стеклянных призм. И снизу, и сверху, и со всех сторон сразу. Очень четко.
Самый маленький был, несомненно, Гриша Сапожкин. Других Шурка видел впервые. Но понял сразу – это Митя и Андрюшка, строители города.
Белоголовый Митя сидел перед Гришей на корточках, словно взрослый перед потерявшимся на улице малышом. Голос его Шурка слышал ясно:
– …Чего ты испугался? Играй… А если хочешь, давай играть вместе…
– Вместе пускать мой змей, да?! – просиял Гриша Сапожкин.
– И змея… И в нашу игру…
Шурка всем сердцем потянулся туда. К этим мальчишкам. К солнцу и зелени. Но опять возник над головою непрозрачный потолок.
– Это они спасли тебя, – вздохнул Гурский. Легко поднял Шурку с ковра и посадил в кресло.
– Как спасли?
– Непредсказуемым своим поступком… Эта аномалия дико сбила все расчеты, вызвала обратное движение Весов. На твое счастье…
– Подожди, – глухо сказал Кимыч. – Рано ты освободил своего ненаглядного Полушкина.
– Это не я!.. Когда они сказали «давай играть вместе», изменилась структура. Пространство и так было на грани перехода, и вот – последняя капля…
Кимыч поднял лицо:
– Это что же? Новая грань?
– Да, голубчик. Неподвластная нам. Из разряда Безлюдных Пространств. О которых говорят, что они станут зародышем нового мира… Может, нам и не стоило стараться…
Кимыч мотнул головой. Словно муху отгонял.
– Я в это не верю. Нет граней, неподвластных общим законам Кристалла.
– Видимо, есть… Они из тех, что рядом с Дорогой…
– Я не верю в Дорогу.
Гурский развел руками:
– Ей, Дороге, Илья Кимович, это безразлично…
С великим облегчением, с чувством полной безопасности Шурка смотрел вверх. Видел только потолок, но все еще слышал ребячьи голоса. И смех.
– Это Гриша Сапожкин, у которого пропал щенок, – сказал он.
Гриша смеялся от радости. Сейчас он забыл о щенке.
– Если бы ты знал, Полушкин, какие космические устои рушит своим смехом этот Гриша, – с прежней усталостью сказал Гурский.
– Пусть, – сказал Шурка.
Раздался грохот, исчезла зеленая занавесь, и Шурка увидел, как рушатся Весы.
Со звоном рассыпался прозрачный шар, разлетелись пружины и шестерни. Дымчато-хрустальный и гранитный шары покатились друг к другу. Ударились, между ними с треском проскочила синяя молния. Шурка перепуганно вздернул в кресле ноги.
– Это что же?! – громко сказал Кимыч и встал.
– Да, – кивнул Гурский. – Это сигнал, что нам пора уходить. – И повернулся к Шурке: – Оставляем тебя, Полушкин, на твоей планете… где цветет иван-чай. Красивое, кстати, растение. У нас таких нет…
– Иван Петрович! – голос Кимыча прозвучал резко и капризно. – До лирики ли сейчас! Вы же понимаете, что уйти мы теперь можем только совсем.
Гурский с нарочитой беззаботностью кивнул:
– Это бесспорно. Самое вероятное место для нас – на дне Черного пруда…
