Шурка снял рубаху и майку, чтобы поскорее загорал на груди круглый участок кожи. И кожа быстро порозовела…
Пахнущий травой, розовый от иван-чая мир Бугров обнимал своих жителей теплом и тишиной. Паровозик Кузя грел на солнце брюхо и, казалось, шевелил от удовольствия колесами…
К обеду Шурка, разумеется, опоздал. Но баба Дуся не сердилась. Дала борщ и фаршированные рисом кабачки. Шурка их любил пуще всякой другой еды.
– Я крыжовник купила, варенье сварю. Поможешь ягоды чистить?
– Угу… – Шурка облизнулся.
– Только вот чего не пойму… Таз какой-то ненормальный сделался. Я его взяла, а он горячущий, будто в него электричество включили. И гудит. Шур… может, это опять… как тогда, ночью? Ох, не люблю я эту чертовщину…
Шурка с упавшим сердцем (теперь можно так сказать) вылез из-за стола. А с чего вдруг сразу такая унылость? Разве он в чем-то виноват?
Таз был ребром поставлен у стенки на пол. Шурка взял его, обжег пальцы, но удержал. Поднял над головой.
Напряженный звон сразу вошел в мозг.
– Полушкин! Наконец-то!
– А что случилось?
– Нет, это ты скажи, что случилось? Почему генератор – вне тебя?
– Потому что… я уже… сам… Потому что у меня сердце!
С полминуты было звенящее молчание. Потом:
– Не терпелось, да? – Это с явной досадой.
– Да! – с вызовом сказал Шурка.
– Ну… ладно. А рыбка-то где?
– Я…
– Что?
– Мы…
– Что?! Говори быстро!
– Мы ее отпустили. Насовсем.
– Что ты наделал! – Казалось, таз над головой лопнет от звона.
– А что?! Вы же говорили, она вам не нужна!
– Балда! – Это Гурский впервые в жизни обругал его. – Ну-ка давай к нам, быстро!
– Куда? Вы где? Я же не знаю…
– Иди к Степану! Он у себя… – И молчание.
Шурка медленно поставил на половицы горячий таз. Оглянулся на неподвижную бабу Дусю. Словно попрощался… И с опущенной головой вышел по лестнице во двор.
Дядя Степа ждал Шурку у крыльца. С лицом важным и непроницаемым. Крепко взял его за руку, повел. Шурка двигался, обмякший и виноватый, как пацаненок, пойманный в чужом саду (было однажды в жизни такое, давным-давно).
Вошли в гараж, обогнули снятый с колес «москвичонок». Здесь, у задней стены, виднелся в щербатых половицах закрытый люк. Дядя Степа наконец отпустил Шурку. Нагнулся, потянул скобу. Отвалил крышку. Все это медленно, с какой-то особой значительностью.
Из люка пахнуло зябкостью. А от дяди Степы – водочкой, когда он сумрачно приказал:
– Спускайся. Я за тобой…
Шурке в голову не пришло спорить и сопротивляться. Он двигался обреченно.
Вниз вели железные скобы, как в колодце. Когда Шурка, держась за край люка, ступил на верхнюю скобу, ему послышалось со двора:
– Ты куда повел ребенка, ирод проклятущий?!
Баба Дуся. Но это уже далеко, в другом мире.
…Шурка ушел из дома без майки и рубашки, без кроссовок. Тонкие скобы больно давили на босые ступни, землистый холод прилипал к телу. Шурка мелко дрожал – пока спускались, пока шли по низкому кирпичному коридору, перешагивая через трубы и балки. Степан светил через Шуркино плечо фонариком. Тяжело сопел.
Коридор повернул и уперся в стену с дверью. Дверь была обыкновенная, квартирная. Обитая тонкими рейками.
– Все, – насупленно сообщил Степан. – Заходи. А мое дело кончилось. Как говорится, ауфвидерзеен и гуд-бай… – И он вразвалочку ушел за поворот.
Первым желанием было – кинуться следом. К люку, к свету, на знакомый двор! Шурка даже качнулся. И замер. Потому что разве убежишь? От Гурского, от судьбы…
Над дверью горела матовая лампочка. На косяке белела кнопка звонка. Шурка вздрогнул последний раз, сильно вздохнул и нажал кнопку.
Тихо было, дверь не шевельнулась. Шурка надавил опять. Подождал. Потянул ручку. Дверь легко отошла.
За ней был тамбур, в нем еще одна дверь, приоткрытая. Из-за нее пробивался свет. Шурка толкнул ее, шагнул через порог.
И оказался в комнате.
Комната была обычная. Пожалуй, только чересчур богатая: с пушистым ковром, с мягкой мебелью и узорчатыми шкафами. С картиной в золоченой раме (на полотне – темный пейзаж с парусами).
Но вот что было и обыкновенно, и непонятно сразу: в окна сквозь густую зелень бил солнечный свет! Здесь, под землей…
Или не под землей? Может быть, уже и не на Земле?
Дальний угол комнаты закрывала зеленая занавесь. Она странно колыхалась и была как бы подернута туманом.
Из-за нее-то и вышел Гурский. Сел за обширный, резьбою украшенный письменный стол. К Шурке лицом. Подпер кулаками заросшие шерстью щеки. Глянул ярко-синими глазами. Без упрека, по-доброму, но грустно.
– Садись в кресло, Полушкин.
Шурка осторожно прошел по мягкому ковру. Сел на краешек податливого кресла.
– Да садись как следует, удобнее. Лезь с ногами, – добродушно посоветовал Гурский. – Разговор будет долгий.
Шурка опасливо шевельнул пыльными ступнями:
– Грязные ноги-то…
– Какая разница. Это же все – вещи временные. Пристанище на час…
Шурка не понял, но послушался. Забрался в кресло с ногами, уютно уткнулся плечом между высоким подлокотником и спинкой. И… перестал бояться.
Стало спокойно и хорошо. Как в прежние времена, в клинике, когда его навещал Гурский.
И Шурка вдруг понял, что соскучился по Гурскому. Что он… любит этого уверенного и доброго бородача. И даже Кимыч, который возник за плечом у Гурского, ему тоже приятен.
Шурка Кимычу, однако, не был приятен. Кимыч хмыкнул:
– Явился. Я же, Иван Петрович, вас предупреждал…
Иван Петрович Гурский – великий ученый, хирург-волшебник и галактический корректор – потерзал пятерней бороду. Отвел от Шурки ультрамариновые глаза. Спросил, будто против воли:
– Как у тебя, Полушкин, хватило ума делать эту операцию? На себе…
Кимыч хмыкнул опять:
– К чему теперь слова…
– Да, пожалуй, – отозвался Гурский с неожиданным стариковским кряхтением.
Шурка опять ощутил неуютность. Осторожно огрызнулся:
– Все ведь кончилось нормально.
Гурский откинулся на стуле (Кимыча отшатнуло). Положил на стол сжатые кулаки – будто академик Павлов на известном портрете.
– Могло кончиться и не нормально… Да и ничего не кончилось. Ведь рыбка-то уплыла!
– А что с ней было делать?.. И что вам вообще от меня надо?! – Шурка своей обидой заслонился, как щитом. – Я сделал все, что вы велели! А чтобы беречь рыбку после этого, вы не говорили! Вы сами виноваты!
– Это верно… Однако тебе тоже надо было думать…
Виноватость Гурского слегка утешила Шурку. Он сказал уже снисходительно:
– Ничего же страшного не случилось.
– Откуда ты знаешь?.. Откуда мы знаем… Не случилось пока. Эта «рыбка» – генератор колоссальной межпространственной энергии. И теперь он бесконтролен, лишен программы. И может вытворить все, что угодно… Захочет – прорастет невинным цветочком на берегу ручья, а захочет – рванет так, что ваша планетная система посыплется, как порванные бусы…
Шурка вспомнил, как они махали вслед алому вуалехвосту. Улыбнулся и сказал уверенно:
– Не рванет. Он же благодарен за свободу.
– Дурень ты… – вздохнул Гурский. Почти как баба Дуся. А Кимыч иронически изогнул губы и брови. Нагнулся, что-то шепнул Гурскому в ухо.
– Вот именно, – кивнул тот. – Это самое грустное. С нынешним твоим сердцем ты не сможешь жить у нас.
– Ну и не надо! – Шурка протестующе забарахтался в кресле. – Я и не хочу! Мне здесь… лучше всего на свете!
– Но ты же хотел на Рею! – Это Кимыч. Неожиданно тонким голосом.
– Я давно уже передумал!
Гурский и Кимыч посмотрели друг на друга. На Шурку. Гурский медленно, очень весомо проговорил:
– Поймите, Полушкин. Никакого «здесь» скоро не будет. Вообще. Совсем. Ваша планета перешла грань возможного. Негативные явления превысили все допустимые нормативы…
– И даже недопустимые, – глядя в пространство, выдал Кимыч.
– Что? Я не понимаю… – жалобно сказал Шурка. Хотя, кажется, понял. И опять обессилел от вязкого страха.
Гурский смотрел в стол.
– Выхода нет, Полушкин. Зла накопилось столько, что болезнь стала смертельной. Этим злом планета отравляет себя, как гангренозный больной – собственным ядом. И ладно бы, черт с вами. Но эта зараза ползет по Кристаллу. И потому – пора кончать.
– Как… кончать? – только и смог пролепетать Шурка. Ему почудилось, что сейчас Гурский нажмет кнопку – и ахнет всепланетный ядерный взрыв.
– Не бойся, – ухмыльнулся Кимыч.
И Шурка разозлился. Собрал остатки гордости. Перестал ежиться, спустил с кресла ноги.
