Впереди среди высоких тополей виднелись дома — в основном одноэтажные, но были и большие, городского типа. А из-за крыш поднимались, как громадные белые свечи, три или четыре колокольни. Горели на крестах солнечные блики.
От конца рельса потянулась через густые лютики стежка и оборвалась у речки с пологими берегами. Здесь, под бревенчатым мостиком, спрятали мы тачку. Саньчик объяснил:
— Если явимся с ней в поселок, у нас будет глупый вид…
От мостика повела к поселку дорога с еле различимыми в траве колеями. Бумсель запрыгал по ней впереди всех. Вермишата тоже запрыгали. Бодрые и неутомимые. А чего им! Чуть не полпути проехали в тачке…
У края поселка мы увидели асфальтовое шоссе и кирпичный павильончик с навесом. На павильончике — белая доска с черными буквами:
КОЛЁСА
Автостанция
И фыркал мотором пыльный «Икарус».
— Ну вот. Значит, ходят все же сюда автобусы, — с сердитой ноткой заметил Чибис.
— Наверно, он из Ново-Камышина, — сказал Соня. — Видели церковные башни за домами? Это Ново-Камышин, там старинный заповедник и монастырь. Монахи карпов разводят в прудах.
Я подумал: зачем автобус, если монастырь в двух шагах? Но сказать ничего не успел, нас окликнули. Рядом с навесом стояли два стеклянных киоска — один с газетами, другой с банками и бутылками, и вот из «баночно-бутылочной» стекляшки высунулась круглолицая тетенька:
— Путешественники! Хотите мороженого?
Мы хотели. Но Саньчик озабоченно спросил:
— А сколько стоит? У нас денег мало…
— Для вас за полцены, — пообещал тетенька. И дала нам льдисто-молочные брикеты в мокрых обертках. Саньчик (он хотел быть самостоятельным), натягивая на плече лямку, полез в карман. Тетушка, засмеялась: «Не надо», и хлопнула его толстым пальцем по носу. Мы сказали спасибо и потопали по кирпичной дорожке среди тополей.
В общем, селение Колёса встречало нас дружелюбно. Солнце протыкало листву золотыми шпагами, одуванчики цвели в канавах целыми грудами. Во дворах покрикивали петухи. Но кусать мороженое на ходу было неудобно. Мы присели на лавочку у палисадника с сиренью. Бумсель сел перед нами, прижав к груди передние лапы. Взгляд его был красноречив: «Люди, у вас есть совесть?» Мы спохватились. Вермишата сорвали лопух, и каждый из нас положил на него порцию для Бумселя. Тот мигом забыл обиду, завертел хвостом.
Мороженое быстро таяло, мы торопились. Саньчик взвизгнул: холодный сгусток упал ему на колено.
— Не глотай такие куски, опять схватишь ангину, — тоном взрослой сестры сказала Соня.
— Не учи ученого… — облизнулся братец.
— Да чего упрямый!
— А ты вредная воспитательша…
— Не скандальте, — предупредил Чибис. — А то мы с Климом сделаем из круглых Вермишелей плоскую лапшу. Путем хлопанья по мягкому месту…
Саньчик с независимым видом доел мороженое и вытер пальцы о штаны. Мы поступили так же. Потом снова зашагали по улице (которая называлась Луговая). Ну, улица как улица, уютная такая. Безлюдная. Только прокатил навстречу на велосипеде растрепанный дед в очках. С бочонком на багажнике. Взглянул на нас, но скорости не сбавил…
Через минуту мы обратили внимание, что Луговая — все же не совсем обычная улица. Здесь виднелось много колес. В основном — деревянных, от старых телег. Они были прибиты, к заборам, к створкам ворот, а одно даже к телеграфному столбу. Два колеса висели на нижних сучьях тополей. Обычай, что ли такой? Может, связанный с названием поселка?
Были и автомобильные колеса. Одно (от легковушки) — приколоченное между окнами бревенчатого дома, другое (похоже, что от автофургона) — прислоненное к водонапорной колонке. А в одном месте мы увидели у края дороги старый железный плуг, какие цепляют к тракторам. Он лежал вверх лемехом и большущими колесами. Видимо, заброшенный. На одном колесе резвились воробьи, скакали по широкому ободу и спицам. И колесо медленно вертелось! Неужели от невесомых птах? Ну и ну!
— Как не вспомнить бабочку на штанге… — сказал я Чибису. Тот кивнул. А Вермишата, кажется, не удивились…
Послышалась ребячья разноголосица. Из-за поворота вытянулась пестрая детсадовская вереница. Малышня лет пяти. С ними — молодая и улыбчивая воспитательница в большущих очках — тоже похожих на колеса (совпадение или так нарочно?). Весь этот народ приблизился и начал тормозить сандалетками, разглядывая нас и (главным образом) Бумселя.
— Ребятки, что надо сказать? — напомнила воспитательница.
— Здра-асте! — раздался жизнерадостный вопль.
— Здрасте! — обрадовались мы, а Соня спохватилась: — Бумсель!..
Бумсель кувыркнулся, встал на задние лапы, а правой передней заболтал в воздухе. Малыши захлопали. И мы разошлись, помахав друг другу…
Улица вывела на травянистую площадь. На ней кое-где тоже росли тополя, а по краям стояли белые двухэтажные дома с башенками и балконами. И по-прежнему виднелись над крышами колокольни Ново-Камышина.
Через площадь, в одуванчиках и подорожниках вела натоптанная дорожка, и мы пошли — по ней и рядом с ней, по траве. И скоро оказались у памятника.
Это был могучий пень. От дуба или от тополя, не поймешь. Ростом до моих плеч, а диаметром по верхнему срезу — метра полтора. Внизу же — какой разлапистый, что сразу не разберешься: где земля, а где уходящие в нее корни. Видно было, что спилили великана давно. Кора облезла, темная от старости древесина казалась отполированной.
Пень сам по себе был замечательный. Однако он служил только подставкой. То есть, выражаясь грамотно, пьедесталом. Для ржавого трехколесного велосипеда.
Наверно, велосипедик был такой же древний, как спиленное дерево. Совсем простой по конструкции — с плоскими, без резиновых шин ободьями колес, с толстыми, как у тележки спицами. Рама — из железной гнутой полосы, педали — два торчащих стержня. Седло — ржавый треугольник с закругленными уголками. И руль такой же ржавый, дуга без привычных рубчатых рукояток. Правда, на руле блестел, будто назло ржавчине и старости, новенький велосипедный звонок…
Мы сразу поняли, что пень и велосипедик — это памятник. Потому что к пню была прикручена большими винтами гладкая доска с выжженной надписью:
Девчонкам и мальчишкам планеты Земля
Вот это да! Ни мало, ни много!
— Это здешние ребята смастерили, давно еще, — сообщил с довольным видом Саньчик. Словно имелась тут и его заслуга.
Конечно, не было сомненья, что поставили памятник именно девчонки и мальчишки. Как бы в знак союза со всеми ребятами, которые есть на разных материках. Есть и были, в разные времена.
Чибис азартно задышал у моего уха. Выговорил почему-то шепотом:
— Здорово придумали, да? За такую идею полагается Нобелевская премия…
— Да… — кивнул я.
Была в памятнике какая-то… ласковость, что ли.
Чибис шепнул опять:
— Мне знаешь, что показалось?
— Что?
— Клим, не смейся только…
— Чибис…
— Будто по ночам сюда незаметно приходят разные ребятишки. Отовсюду. Которые сейчас и которые были раньше… Садятся на этот велосипед и… едут кататься по Млечному пути…
— И Агейка… — сказал я. Эта мысль возникла в один миг. Почему-то я застеснялся и не сразу решился взглянуть на Чибиса. А когда решился, весь мир пропал у меня из глаз. Потому что на глаза легли твердые теплые ладошки.
Я не удивился. Помолчал секунды две и вздохнул:
— Ринка…
Она была в перемазанных краской обрезанных джинсах, коротенькой, вроде лифчика, пестрой кофточке, в желтой косынке на волосах и, конечно же, в своих круглых очках (вроде как у встреченной недавно воспитательницы). Стекла искрились. Рина улыбалась.
— Я тебя сразу узнала…
— Как? — пробормотал я.
— Ну, как! По форме!
Я ведь и правда был в «андромедовской» одежке. Только галстук не на шее, а вокруг головы, как бандана.
— Ты совсем такой же, — сказала она.
— И ты… Рина, это мои друзья, мы вместе пришли, — торопливо заговорил я, чтобы не поддаваться смущенью. — Это Максим Чибисов, который отзывается только на пароль «Чибис». А это Саньчик и Соня, коллективный позывной «Вермишата»…
