— Потому что не принимаешь себя такой, какая ты есть. Со временем ты научишься этому и тогда обретешь истинный мир.
Гриффин не участвовал в этом споре. Но слушал внимательно. Он чувствовал, как устал от этого путешествия, устал все время бояться. Бояться умереть. Бояться всего. Какое облегчение просто перестать бояться! Освободить сознание от мыслей о том, что может быть и будет. Он оглядел внутреннее пространство башни и увидел летучих мышей, собравшихся небольшими компаниями: самцы, самки и детеныши, словно одна семья.
— Смерти не надо бояться, — сказал Гриффи-ну Данте. — Мгновение, никакой боли, потом вечный мир.
— Он выздоровеет, — отрезала Луна. — Ему просто нужно еще поспать.
— Его рана не заживет, — покачал головой Данте. — У меня была такая же.
— Он выздоровеет, — настаивала Луна. Данте вежливо кивнул:
— Вы можете оставаться здесь столько, сколько понадобится.
— Это не продлится долго, — пробормотала Луна.
Гриффин почувствовал, что изнемогает от усталости. Холод раны, казалось, проник в глубь его тела. С каждым ударом сердца боль становилась сильнее. Капля крови скатилась с его шерстки и ударилась о каменный карниз, вспыхнув, а затем с шипением исчезнув. Он вдруг осознал, что непременно умрет, если в скором времени не выберется отсюда. Но было ли Древо настоящим выходом?
Больше всего сейчас он хотел забыться сном.
Гриффин проснулся от толчка и увидел рядом Луну.
— Я еще…
— Не беспокойся, — улыбнулась она. — Ты все еще жив. Но нам уже пора.
— А нельзя поспать еще немного?
— Ты поспал достаточно. — Луна посмотрела в сторону, вздохнула и сказала: — Грифф, ты неважно выглядишь.
— Думаешь, ты меня этим удивила?
— Меня беспокоит твое свечение.
— И что с ним?
— Оно слабеет. Когда ты спал, оно… возможно, мне показалось… Оно понемногу выходило из твоего тела, как в тот раз, когда на тебя напали летучие мыши из Оазиса.
— Нет, — беспомощно сказал он.
— Давай, Гриффин, поднимайся!
Древо. Еще одно путешествие. Что если оно ведет в никуда или туда, где еще хуже, чем здесь? Он вспомнил огромное, полыхающее изображение с карты Фриды. Войти внутрь и, быть может, сгореть дотла. Он посмотрел на летучих мышей, уютно устроившихся внутри своего каменного убежища, беседующих друг с другом. Здесь они могли провести за разговорами вечность. Он любил говорить, размышлять вслух. И хорошо это умел. Так сказала Луна. Он просто создан для этого.
— Думаешь, мой отец жив? — спросил он Луну.
— Если жив, то непременно найдет нас. Если погиб, то все равно мы ничего не можем с этим поделать. Так или иначе, он хотел, чтобы ты выбрался отсюда и вернулся домой.
Но было еще одно обстоятельство, удерживающее Гриффина.
— Может, мне остаться здесь, с тобой? — проговорил он, отчаявшись.
— О чем ты? Я здесь не останусь!
— Мне кажется, будет несправедливо, если я вернусь домой, а ты нет.
— Пойдем, Грифф, не глупи!
— У меня есть предложение. — Слова лились неудержимым потоком, быстрее, чем он успевал их подумать. — Я умру здесь, и мы вместе пойдем в Древо, договорились? И тогда попадем в одно и то же место. Ты не останешься одна. Это будет справедливо!
— При чем здесь справедливость?
— При том, что ты умерла по моей вине! — выпалил он. Гриффин не мог больше скрывать от нее правду. Невысказанное признание душило его, комом стояло в горле. Или в сердце.
— О чем ты болтаешь? — тихо спросила Луна.
— Я уронил на тебя огонь.
— Но ведь ты говорил…
— Я обманул тебя. Мы украли у людей огонь. Это я придумал, потому что хотел поразить всех, и я нес в когтях зажженную от человеческого костра соломинку. Но она горела быстрее, чем ожидалось. Я побоялся обжечься и выпустил ее. Она упала прямо на тебя, и ты загорелась.
Она ничего не ответила, глядя мимо него.
— Луна? — позвал Гриффин с несчастным видом. Он заговорил об этом не только из-за чувства вины. Он думал и о себе. Ему хотелось признаться и освободиться от этого; хотелось, чтобы она сказала ему: все в порядке.
— Так ты не знал, что я под тобой? — тупо спросила она.
— Я не помню, — сказал он, снова ощутив прилив отчаяния.
— Ты только почувствовал, что тебе жжет когти, и бросил ее?
Луна всегда была такая спокойная и чуткая. Он надеялся, что так будет и сейчас. Она все поймет и скажет ему, чтобы он не винил себя.
— Так получилось. Я даже не успел об этом подумать. Я просто разжал когти, и соломинка упала.
— У тебя не было времени проверить, что внизу?
— Нет.
— Не было даже доли секунды, чтобы просто взглянуть вниз?
Гриффин, не дыша, пристально смотрел на нее.
— Ты не мог отбросить ее в сторону, чтобы она не попала на меня?
— Я… наверное, мог, — запинаясь, выдавил он. — Я не подумал…
Луна засмеялась, но это был нехороший смех; не так она смеялась раньше.
— Это нечестно! Я умерла, потому что ты оказался слишком труслив, чтобы посмотреть вниз или удержать ее секундой дольше!
— Знаю, я виноват. — Ему хотелось, чтобы всего этого не происходило с ним. Но от себя не уйдешь, не скроешь того, кем он всегда был — трусом. Можно ли ожидать, что она простит его?
— Все было бы хорошо, если бы огонь ударился о ветку, Грифф, — негодовала Луна. — Но погибнуть из-за такой дурацкой случайности? И погибла я одна! А ты просто хочешь остаться здесь, с этими летучими мышами! — Теперь она кричала громче, и впервые в жизни Гриффин ее испугался.
— Прости, — снова сказал он. Она резко повернулась к нему:
— А ты не хочешь отдать ее мне?
— Что?
— Свою жизнь! Она по праву принадлежит мне. Я хочу ее обратно!
— Луна…
Она налетела на него, вцепилась когтями, стала бить крыльями.
— Из-за тебя я никогда не увижу свою маму! Никогда не буду живой!
Он не сопротивлялся; с его стороны это было бы нечестно. Луна разозлилась не на шутку, и Гриффин заслужил это — он только сжался в комочек, прижал уши, обернул вокруг себя крылья, принимая ее удары.
— Ты и твое дурацкое свечение! — кричала она. — Я хочу это свечение!
Гриффин почувствовал, как ее зубы впились в его плечо. Он вспомнил об ауре, исходящей из его тела, и страх обуял его.
— Луна! Перестань, мне больно!
— Это нечестно! — визжала она, снова и снова колотя его. — Думаешь, умереть — значит разом решить все проблемы? Это значит просто сдаться!
— Вспомни себя в пещере! — бросил ей в лицо Гриффин. — Ты тоже хотела сдаться!
Ее коготь глубоко вонзился ему в плечо, и все тело пронзила острая боль. Не раздумывая, Гриффин раскрыл крылья, оскалился и зашипел. Луна чуть отскочила назад и, тяжело дыша, смотрела на него, будто очнувшись от кошмара.
— Ох, — упавшим голосом прошептала она. — Гриффин… Прости!
— Все нормально.
— Нет. — Она в ужасе затрясла головой. — Это было отвратительно! Я не могу поверить, что я вела себя как те летучие мыши…
— Неправда, ты просто потеряла голову, вот и все, — сказал Гриффин. — На твоем местеа|ак поступил бы каждый.
— Я не поранила тебя?
— Просто напугала.
Некоторое время они молчали, восстанавливая дыхание.
— Но я все-таки рад, что ты сделала это, — признался Гриффин.
— Почему?
— Я понял, что хочу жить, — сказал он. — Я не хочу умереть здесь.
Данте проводил их к самой высокой башне долины. Ее вершина возвышалась над светящимися холмами. Каждый удар крыльев причинял боль, и Гриффину пришлось два раза отдыхать, пока они поднимались вверх.
Самого Древа они не увидели, только сильное зарево на горизонте. Время от времени к небу взлетали мощные языки пламени. Гриффин вздрогнул и посмотрел на Луну, но ее мордочка была непроницаемой, словно маска.
— Вот ваше Древо, — сказал Данте. — Не очень далеко, около десяти тысяч взмахов крыльев.
— Спасибо, — ответил Гриффин, раздумывая, сумеет ли он сделать эти десять тысяч взмахов.
— Счастливого пути, — проговорил Данте. — Надеюсь, все ваши желания исполнятся.
Гот очнулся, наполовину засыпанный землей. Он только и сумел, что открыть глаза. Удар водопада и столкновение с землей переломали ему все кости. Он больше не чувствовал своего тела. И в третий раз он не убил детеныша — это не укладывалось в голове. Гот в отчаянии замычал сквозь разбитые зубы. Он потерпел неудачу, и другой случай ему вряд ли представится.
Теперь его ожидали вечные страдания в водовороте кислоты. Если бы он только мог выкарабкаться из этой грязи, чтобы с достоинством принять свою судьбу!
Вдруг рядом прошелестел ветер:
— Гот…
Он закрыл глаза и ждал.
— Ты действительно считаешь меня таким жестоким? — прозвучал голос Зотца. — Мне не чужда жалость. Ты пострадал, служа своему богу, а за это я не караю.
