— Холодкова, прошу, — сказал Лысый.
— О материале потом, — сказала Натка. — Но стержень детали «эль-три» должен быть в сечении эллипсовидным.
Стенографистка застрочила.
— Почему? — спросил Лысый.
— Уровень трений должен упасть до альфа-разумной.
— Та-ак. Все?
— Пока да.
— Активней, активней!
— Предлагаю среднюю кривизну эллипса из уравнения Асатиани, — сказал Веня Плюкат.
— Занятно. Принято.
— Эллипс вообще не нужен, — сказал Гаррик Петров. — Сечение — круг, эффект снижения трения, как в системе «Пионер-двести одиннадцать».
— А в письменном виде можно? — спросили сестры Вишняк.
— В чем дело?
— Зуб ноет, — сказала Раиса.
— А у вас? — спросил Лысый у Ирины.
— У нас одинаковые соображения.
— Хорошо, пишите. Активней, активней! Не стесняйтесь, перебивайте друг друга, спорьте. Помните о материале.
Утюг сказал:
— Сечение — квадрат. Система крепления скользящая. Материал — двойная симпоза Эша.
— Эш не годится, — сказал Гаррик. — Мал коэффициент хрупкости.
— Достаточен, — сказала Раиса Вишняк.
— Что, прошел зуб? — спросил Лысый.
— Ваша фраза — лишняя трата времени, — сказал Лысому Утюг.
— И твоя, — сказал Лысый.
— И эта вот ваша, — сказал Утюг. Все заржали.
— Ну, разрядились? — спросил Лысый. — Поехали дальше!
Гриша Кау сказал:
— Предлагаю двойную основу Гуттермана, но обессоленную.
— А там и нет соли!
— Ну да, нет!
— А вот и нет!
— Гуттерман вообще не годится, структура слаба.
— Почему это еще слаба?!
Я молча слушал эту болтовню, хотя наверняка все говорили серьезно. Я все думал о хомяке (хорошо еще, что по инструкции при любом наказании само животное не отбиралось), о детали «эль-три» я тоже думал, но как-то все впустую, мысли в голову лезли какие-то тупые, скучные. Мы имели право молчать в этих случаях, никто на нас не давил, но оценку тогда ставили нулевую. Любая мысль оценивалась выше, чем молчание, но по неписаному закону было не принято говорить заведомую чушь, чтобы серьезные люди из науки не ломали себе зря голову и чтобы таким нечестным способом не выскакивать впереди своих товарищей по учебе.
Лёка Шорохов написал на доске длиннющую формулу, а Натка сказала, что такой вообще на свете нет, Лысый сказал, что, кажется, все же есть, Лёка объяснил, что она уже видоизмененная, пусть зафиксируют ее, а объяснять сейчас, как он ее вывел, долго — в группе сами разберутся.
Вдруг что-то плавно качнулось во мне, сместилось, и через несколько секунд я понял, что уже стою у доски.
— Рисую форму стержня «эль-три», — сказал я. — Пояснить труднее, форма сложной кривизны. Формулы кривых напишу.
Я быстро сделал рисунок, написал формулы и добавил:
— Предлагаю гибкую двухъярусную пластмассу Дейча-Лядова, но с перестройкой третьей, девятой и семнадцатой молекулы на повышение активности.
— Стоп! — сказал Лысый. — Внимание, тихо. Секунду он подумал, включил видеотелефон и нажал кнопку. На экране появился какой-то грустный толстяк.
— Рафа, — сказал Лысый. — Рыжкин предлагает двухъярусную Лядова с перестройкой третьей, девятой и семнадцатой.
Толстяк закрыл глаза, спрятал лицо в ладони и молчал с полминуты, потом убрал руки и с экрана поглядел прямо на меня.
— Поясни, — сказал он, — при чем тут семнадцатая?
— Я не могу доказать, — сказал я, — но чувствую, что ярусность увеличится до четырех, отсюда эффект повышенной гибкости при мгновенных нагрузках во второй зоне.
Он открыл рот, потом еще больше, вдруг замахал руками, крякнул, захохотал и, крикнув: «Привет. Пока. Работайте дальше!» — выключил видеотелефон.
— Катим дальше! — сказал Лысый. — Активней, активней!
Но активней не получилось. Он сам был виноват — нечего было перед всем классом пороть горячку, если ему понравилась моя идея. Толстого вызывал он зря, мог вполне подождать нашего отъезда, никуда бы я не делся (или работа шла у них кувырком?), а о толстом и говорить нечего — сбил тонус всем ребятам и девчонкам. Я чувствовал себя жутко неловко, хотя и понимал, что совсем не виноват, да и идея моя вполне могла оказаться неверной, а у кого-то из класса — той, что надо.
Мы просидели с Лысым еще с полчаса, но беседа шла сикось-накось, ему, вроде, и самому надоело, а потом толстый снова появился на экране, и по его лицу стало ясно, что пора кончать.
Он прямо весь светился.
— Юра прокрутил часть программы с условиями Рыжкина, — сказал он Лысому. — Все сходилось идеально, потом пошла бяка, но, я думаю, это какая-то ерунда, временно, помехи. Доложили Зинченко, он просил задержать Рыжкина на несколько часов. Все. Привет.
Экран погас, Лысый встал, мы — тоже и пошли за ним и Эльзой обратно, к «Воробью». Неловко мне было — дальше некуда.
Палыч уже вернулся из буфета и сидел в отсеке управления, за пультом, положив на него руки, на руки — подбородок, внимательно разглядывая через стекло банки моего хомяка. Все залезли в салон, рядом с «Воробьем» остался только Лысый, Эльза и я.
Лысый сказал Эльзе:
— Результаты и оценки пришлем в школу послезавтра. Позвоните, пожалуйста, родителям Рыжкина, он вернется домой к вечеру на сто семьдесят пятом рейсе.
И большое вам спасибо, — добавил он каким-то особым голосом, — за таких учеников, как Рыжкин. — Он положил мне руку на голову, и я завертел ей из стороны в сторону. — Такими учениками можно гордиться. Пока передайте нашу благодарность директору школы устно, позже Лига пришлет письмо. Ну, счастливого пути.
Эльза улыбнулась ему улыбкой Дины Скарлатти и отозвала меня в сторону.
— Было бы неграмотно в этой ситуации, — сказала она, — забивать себе голову посторонними вещами. Можешь быть спокоен, что в дирекции про хомяка действительно никто ничего не узнает. Да я и не собиралась туда идти.
Я обозлился и сказал, как угодно, мне все равно, тем более, что я сам виноват — нарушил инструкцию.
— Не злись, малыш, — сказала Эльза. — Это вредно. Я вникла в твое предложение группе — что ж, идея недурна… Поздравляю.
— Ладно, — сказал я, — попросите Натку Холодкову забрать хомяка к себе.
Эльза пообещала и залезла в салон.
Палыч закрыл люк.
Мы с Лысым пошли к лифту, и, когда сели в лифт и он нажал кнопку, я увидел, как наш «Воробей» задним ходом под мигание разноцветных лампочек в зале, разрешающих вылет, плавно покатил к створкам пропускающих камер.
В небольшой светлой комнате, куда меня привел Лысый, стояли три маленькие программирующие машины типа «Аргус», возле одной, работавшей, крутился паренек лет восемнадцати в больших черных очках — наверное, Юра. Толстяк прямо весь светился от счастья, а в углу, в кресле сидел маленький, рябой, тихий человечек.
Лысый назвал мою фамилию, толстяк и Юра подошли ко мне и долго трясли мне руку, человечек в углу встал тоже, но не подошел, а Лысый подтолкнул меня к нему.
— Зинченко, — сказал он, робко почему-то улыбнувшись, и легонько пожал мне руку, и я, потому что сам он ко мне не подошел, а после и потому еще, что вспомнил его фамилию, догадался, что он здесь — самый главный. Он снова сел в кресло, и толстяк потащил меня к Юре и работающему «Аргусу».
— Видел когда-нибудь «Аргус»? — спросил он.
— Нет, только на картинке, — сказал я.
— Приглядись внимательно, что непонятно, спроси.
Я стал разглядывать работающий «Аргус», стараясь сообразить, где что и как он работает (машины сходного типа мы изучали в школе), и вдруг, совершенно неожиданно, ну, абсолютно внезапно, очень остро и по каким-то совершенно непонятным причинам почувствовал, что жутко влюблен в Натку Холодкову. Влюблен в нее — и все тут. Мне даже жарко стало, и волосы зашевелились на голове.
— Ну, как? Сообразил? — сказал толстяк, этот Рафа.
— Что? — спросил я. — А-а… да. Да, в общих чертах.
— Черт знает, что делается, — сказал Юра. — Сначала все идет идеально, а потом бред сивой кобылы.
Рафа объяснил мне, как ребенку, что в «Аргус» они вкладывают весь (точнее, почти весь) расчет нового микрокосмолета, который Лига признала идеальным, и одновременно предполагаемый вариант детали «эль-три», тогда машина выдает характеристику нагрузок и возможностей всего корабля. До того, как родилась моя, Рыжкинская, идея, все их варианты давали минус-эффект, и вот только теперь «Аргус-М» выдает сплошные плюсы, но… до определенного момента: дальше идет белиберда, сплошные минусы, в чем дело — неизвестно.
— Если, — сказал Рафа, — что-то с машиной, то ужасно смешно, что вначале выдается сплошной плюс-эффект, ведь все же показания неверны, все!
«Чего они тогда радуются? — подумал я. — Лучше бы домой меня отпустили, хомяк сидит некормленый». — И тут же снова вспомнил про Натку.
