— Мальчик, ты романтик? — спрашивает робот.
— Ещё какой! — говорит Коля. — Вы даже не представляете. Меня на той неделе математичка из класса выгнала за то, что я замечтался у доски.
— Может, ты пишешь стихи? — спрашивает робот.
— В молодости я писал.
— А я и сейчас пишу. Хочешь послушать?
— Потом, — говорит Коля. — Сами понимаете — каждая минута на счету. Пошли. — Коля тянет Вертера к двери.
— А куда ты пойдёшь? — Вертер делает несколько шагов за ним.
— Давайте решим. Только быстро.
— Может, сначала я прочту тебе стихотворение? Маленькое.
— Нет, скажите, что интересного можно здесь посмотреть? — Вертер останавливается.
— Первое и обязательное… сегодня последний концерт средневековой музыки уругвайского ансамбля народных инструментов. Я был позавчера. Это незабываемо.
— Средневековые инструменты отложим до следующего раза. Ещё?
— А говоришь, что романтик… Выставку Гойи!
— Гойя у нас свой есть.
— Танцы на льду! Конечно же, танцы на льду!
— Новое, понимаешь, Вертер, новое, чего не было сто лет назад. — Коля снова подталкивает Вортера к двери.
— Состязание роботов–гитаристов, — уже на ходу предлагает Вертер.
— Ещё. Думай. У вас марсиане есть?
— На Марсе нет жизни. Это научный факт.
— Жалко. Я всегда надеялся. А какие–нибудь пришельцы?
— Очень редко. Если делегация…
— Пускай делегация.
Вертер останавливается, стучит рукой по лбу.
— Вот! Сегодня прилетает третья звёздная экспедиция. Лукреция будет встречать. Вообще многие будут на космодроме. Я бы тоже…
— Поехали вместе! Это далеко?
— Минут пятнадцать…
— Так чего же стоишь! Звёздная экспедиция! Это же событие.
Они уже вышли в коридор.
— Нельзя. Я на службе. У нас, андроидов, на первом месте чувство долга. Я могу внутри разрываться от желаний, но останусь на своём посту. Любовь и долг…
— Ну хоть скажи, как мне туда доехать?
— А может, всё же вернёшься?
— Ты же понимаешь!
— Да, я понимаю. Выхода нет. Мы с тобой романтики. Только у меня развито чувство долга, а у тебя ещё нет…
У громадной деревянной двери они останавливаются. Мы видим, как дверь открывается, робот выпускает Колю.
— Только не опаздывай. Я не буду обесточивать.
— Я мигом! Не волнуйся! А потом я тебя возьму в наше время. У нас тоже есть на что посмотреть!
— Спасибо! Значит, направо, до Пушкинской, там на автобусе три до проспекта Мира, там пересядешь…
Но Коля уже бежит по дорожке, позвякивая кефирными бутылками. Потом останавливается, оборачивается. И видит:
…зелёная лужайка. На ней скульптуры. В глубине белая стена здания института. Большое окно. За окном Вертер машет Коле рукой.
Коля помахал в ответ. Выбежал на улицу.
Улица странная — скорее, это аллея в парке, обсаженная пальмами. Коля бросается вправо.
И тут же налетает на старика, который ехал на одноколёсном велосипеде, какие бывают в цирке. Они вместе падают.
Старик одет так: зелёное, обтягивающее трико с длинными носками, на голове шапочка с пером. Правда, шапочка упала, и старик шарит руками по розовому асфальту, разыскивая её. Вот он натянул шапочку и спрашивает строго, сидя на земле:
— А если бы я ехал на пузыре или на глейдере? Что бы от тебя осталось?
— Простите, — Коля помогает старику подняться. — Я вас не увидел.
— Ещё бы. Первый раз вижу ребёнка, который бегает по проезжей части.
Старик поднимает велосипед, прихрамывая, идёт к скамейке в тени пальмы. Скамейка мягкая, похожая на диван. Возле неё разноцветные тумбочки.
— У вас ничего не поломано? — спрашивает вежливо Коля.
— Не обращай внимания, — говорит старик.
— Тогда я побежал, ладно? А то я очень спешу.
— Беги.
Но когда Коля пускается дальше, старик останавливает его:
— Стой!
— Чего?
— Ты на карнавал оделся?
— А что?
— Плохо оделся.
— Почему? — Коля оглядывает себя. — Нормально. — Идёт к старику.
Старик нажимает на кнопку в тумбочке, оттуда выскакивает мороженое в стаканчике. Он начинает есть мороженое. Коля внимательно смотрит, но старик не предлагает.
— В моё время все мальчики носили так называемую школьную форму. Она состояла из пиджачка… Ты знаешь, что такое пиджачок?
— Представляю. — Коля смотрит на тумбочки.
— А у тебя разве пиджачок? Совершенно очевидно, что его шили сегодня и притом люди, которые не имеют никакого представления о том, что было сто лет назад. Старик уже доел мороженое, поднял свой велосипед, взгромоздился на него.
— А вы откуда знаете?
Старик объехал Колю вокруг.
— Мне сто тридцать лет. Неужели не видно?
— Я бы вам шестьдесят дал, не больше.
— Такой молодой, а уже льстец. Тебе куда?
— Мне на Пушкинскую.
— Прекрасно. Поехали.
Старик развернулся в сторону Пушкинской.
Коля пошёл рядом.
— Неужели я так молодо выгляжу? А что причиной? Спорт!
— А вы какую школу кончали?
— Пятьдесят девятую. На Староконюшенном.
— А я в двадцать шестой учусь. На Метростроевской. Ду ю спик инглиш?
— Йес. Ай ду. А ты как учишься?
— Когда как. Задают много.
— А мне правнуки говорили, что теперь ничего не задают. Да, — говорит он. — Славные были денёчки в конце двадцатого века. Тебе этого не понять.
— Славные денёчки, — соглашается Коля.
— Но учти, одет ты всё–таки неправильно. На ногах должны быть сандалии. А у тебя?
— А у меня кроссовки.
— Вот именно. Кроссовок ещё не было. Их изобрели в начале двадцать первого века. — И вдруг без перехода. — Меня зовут Павел.
Развернулся и уехал.
Коля ему вслед:
— А меня Николай!
Памятник Пушкину, а значит и Пушкинская площадь возникли перед Колей внезапно. Парк оборвался открытым пространством.
Коля, увидев знакомую спину памятника, бросился к нему, как к старому знакомому.
Пушкин ничуть не изменился. Та же благородная задумчивость. И такие же, как прежде, цветы у подножия. И что ещё удивительнее, перед памятником стояла девица и читала вслух стихи Пушкина, а несколько человек, кто стоя, кто усевшись на газоне, внимательно слушали её. Коле показалось, что если бы девицу переодеть, не догадаешься, что улетел из своего времени. Хотя он неправ. Если перевести взгляд дальше, на площадь, на улицу Горького, поймёшь, что многие дома стали иными, да и сама площадь смотрится иначе. Нет улицы, по которой несутся машины, нет обычной московской толпы. Как–то всё свободнее, чище. И вместо машин — пузыри, небольшие, круглые, прозрачные, беззвучные шары. Некоторые стоят в ряд вдоль газонов, другие несутся по улице, третьи взмывают в воздух.
— Простите, — Коля подошёл к группе молодых людей, стоявших у мольбертов, — мне нужен третий автобус. Где он?
— Третий? А тебе куда? — спросил художник.
— До проспекта Мира, оттуда к космодрому.
— Гурген, где третий автобус?
— Туда иди, — отвечает Гурген.
Никто не обращал внимания, как одет Коля; все они доброжелательны, но заняты своими делами. Коле хочется как–то показать свою исключительность. Он понимает надо молчать… Но не удерживается:
— В моё время не хуже писали, — говорит он художнику.
— Твоё время, это когда? — Художник несколько обижен. — Ты современник Леонардо да Винчи?
— Нет, — скромно говорит Коля. — Я современник Гагарина.
— Ты хорошо сохранился.
— Не верите, не надо, — Коля пошёл, куда ему показали художники, но внезапно увидел на газоне тумбочки. Он уже знал, что это за тумбочки, и соблазн поесть мороженого будущего привёл его к одной из них. Коля нажал на кнопку, как это делал старик Павел, и из тумбочки выскакивает мороженое.
Коля ест. На лице — удовольствие, даже зажмурился. Когда открыл глаза, замер с открытым ртом.
К нему шли — и он это понял — настоящие инопланетяне. Один из них был чрезвычайно высок и худ, выше баскетболиста, одет в длинную, до земли, тогу, а на голове нечто вроде короны с антеннами. Второй — наоборот, карлик, красного цвета, в чём–то вроде красных лат. На голове прозрачный шлем — явно не дышит кислородом.
Зелёный вынул откуда–то небольшую книжку–разговорник и сказал:
— Есть один вопрос. Спасибо. Надо Музей Пушкин. Знаете, пожалуйста.
— Да… — Коля вышел из шока. — Вам какой — изобразительных искусств или который на Кропоткинской?
Зелёный оборачивается к своему спутнику и издаёт трель. Тот подставляет ухо и, выслушав, щёлкает что–то в ответ. Тут Коля замечает, что в руке зелёного букет цветов.
— Арбат, — говорит, наконец, зелёный, — дом есть, где он жил маленький, пожалуйста.
— Этот ещё не открыт, — говорит Коля.
Снова пришельцы обмениваются странными звуками.
— Но есть другая информация! — Зелёный не согласен.
