Ознакомительная версия.
Агейка, мы тебя помним
Лорка вдруг встала на край плиты коленками и принялась ладонями стирать с чугуна пятна и пыльный налет.
— Подожди… — шепнул Ваня. Сломил в сторонке несколько ольховых веток. Стал обметать плиту. Потом выпрямился.
Все стояли и молчали. Федя и Андрюшка вдруг разом, как по команде, перекрестились. И Никель вслед за ними. Без всякого смущенья. Тогда перекрестились и остальные. Кто — то привычно, кто — то неумело. Ваня вообще осенял себя крестом первый раз в жизни. Он был крещен во младенчестве, но его алюминиевый крестик лежал в маминой шкатулке с документами, а в храмах Ваня бывал всего два раза — в кремлевских соборах с экскурсиями. И Бог ему представлялся чем — то вроде единого энергетического поля, о котором иногда говорил дед. Но сейчас Ваня соединился со всеми в подступившей печали и жалости к восьмилетнему мальчишке. Не все ли равно, что незнакомый Агейка жил в позапрошлом веке. У смерти нет времени и нет никаких дат…
— А все же… кто это такой? — шепотом сказала Лика.
— Как кто? Агейка… — тихо отозвалась Лорка.
— Да… но это не мальчик с острова. Не Максаров, не Булатов… Полынов.
— Ну и что? — угрюмо отозвался Квакер. — Могли дать любую фамилию при крещении. Он же был не православный, здесь наверняка крестили заново. Тогда с этим было строго…
Никель, как Лорка, встал коленками на край плиты и словно прислушался к чему — то. Потом оглянулся. Качнул головой.
— Нет, Агейка не мальчик с острова…
— Почему? — сразу спросили Трубачи.
— Ну, посмотрите же. Он умер за три дня до того, как «Артемида» прошла по Соленой реке…
— А ведь и правда… — вырвалось у Вани. И он посмотрел на Квакера. Квакер кивнул, отошел к обелиску и начал там ходить среди плит. «Чего это он?» — подумал Ваня. Но больше никто не удивился. Ждали. Квакер подошел и как — то виновато сообщил:
— Больше здесь нет детских могил. Вернее, одна еще есть, но какой — то годовалый младенец… — И он снова встал над плитой.
— Значит, мастер Павел Кондратьевич в самом деле твой предок, — напомнил Ваня. Квакер глянул исподлобья:
— Ну, да… А этого Агейку все равно жаль… Будто в чем — то виноватые перед ним…
Ваня сказал:
— Наверно, славный был. Написано: мы тебя помним. Наверно, друзья написали. Взрослые ведь не напишут «Агейка»…
— Написали, что помнят… А теперь никто уже не помнит… — Еле слышно проговорила Лорка. И встала поближе к Ване.
— Мы будем помнить, — сказал Федя Трубин. — Он же помог нам разгадать тайну…
— Да и не в этом дело, — добавил Никель. — Будем, вот и все…
— И будем приходить, да? — живо спросил Тростик. И посмотрел на Лику. И она кивнула: да…
— А теперь давайте почистим все, — предложила Лика. — Только не рвите сильно траву, пусть растет…
— Не будем рвать, — согласился Никель и присел, раздвинул стебли. — Ребята, смотрите — ка! Повилика…
4На обратном пути задержались у Бархотки. Долго бултыхали в прохладных струях изжаленными ногами. Потом здесь же, на берегу, расселись на брошенных бетонных блоках — они были теплые, как печки. Буйно цвел иван — чай, в нем гудели шмели. Трещали невидимые кузнечики. Над пустыми цехами висел бледненький, потерявшийся в дневном небе месяц.
Лика раскрыла сумку, которую тащили на палке трудолюбивые Трубачи. В сумке нашлись две бутылки кваса и мягкие пироги с картошкой — гостинец Евдокии Леонидовны, Андрюшкиной бабушки. Пирогов было по штуке на брата. Лишь про Матубу Евдокия Леонидовна не вспомнила, но теперь ему отломили каждый по кусочку, а Тростик отдал половину.
— Я стараюсь есть поменьше…
— Ага, поменьше! Арбуз — то вон как уписывал недавно, — заметил Федя.
— От арбузов не толстеют.
Подниматься и шагать дальше никому не хотелось. Ленивое было настроение и задумчивое такое. И… слегка тревожное. Хотя и непонятно отчего.
Лика раскрыла твердую черную папку, с которой не расставалась нигде. Села в сторонке, стала что — то набрасывать карандашом на листе. Андрюшка осторожно подошел, стал сбоку.
— Брысь, — сказала Лика.
— Ну, я чуть — чуть. Одним глазком…
— Я что сказала!
— Жалко, да?
— Не жалко, а не люблю, когда дышат за шиворот… Нарисую — покажу.
Нарисовала она быстро. Положила открытую папку рядом на бетон, расслабленно откинулась, глянула. Не то чтобы приглашающе, но в смысле «можно». Андрюшка приблизился кошачьими прыжками. Посмотрел.
— Ай… — сказал Андрюшка. — Ух ты… Ребята, посмотрите…
Все и так уже стояли рядом.
У Лики был талант. Двумя — тремя движениями карандаша она умела удивительно похоже изобразить любой предмет, любое существо: бродячего кота на заборе, козу в лопухах, потерянную сандалетку рядом с шиной самосвала, дерущихся воробьев, малышей на качелях, ныряльщиков на палубе баржи… И до того здорово! Всего несколько линий, а точность — как на фотоснимке! Только портреты знакомых ребят она не рисовала, говорила, что не умеет. Хотя Тростика (очень похожего) было у нее полным — полно в альбоме, но он — исключение. На нем Лика «набивала руку»…
А сейчас на листе был именно портрет. Правда, незнакомый. Но… в то же время знакомый. Казалось, что все не раз встречали этого мальчонку — круглолицего, лопоухого, с перепутанными длинными прядками, с дыркой от выпавшего зуба под удивленно приподнятой губой. С крупными конопушками на переносице и на щеках. С глазами, в которых искорка улыбки и… скрытое беспокойство…
— Агейка? — шепотом спросил Андрюшка.
Лика кивнула. Впрочем, и так всем ясно было, что это Агейка.
— В точности такой… — шепнула Лорка. И каждый был согласен, что «в точности такой» — восьмилетний Агейка Полынов, бегавший полтора века назад по тем же улицам, что они. Он просто не мог быть никаким другим…
— Лика, а ты можешь нарисовать еще такого же? — вдруг напряженно спросил Никель. — Только чтобы он не просто так, а слушал раковину. Морскую. Будто ловит отдаленный шум…
Лика секунды две смотрела Нику в лицо. И ничего не спросила. Взяла еще один лист. Повторить рисунок ей ничего не стоило, две минуты — и готово. Еще один улыбчиво — тревожный Агейка. Только у левого Агейкиного уха карандаш остановился.
— А раковина, она какая?
— Большая, закрученная. С зазубренным краем. Край чуть отодвинут от щеки…
Лика умела рисовать и раковины. Она изобразила такую, о какой сказал Никель. Тонкие Агейкины пальцы придерживали витую раковину у щеки. И Агейкина тревога теперь отражала ту загадочность и отдаленность, которую доносил до него голос прибоя…
— Теперь совсем так… — негромко выговорил Никель.
— Ник, а что так? — осторожно спросил Андрюшка. А Федя смотрел на Ника молча, но тоже с беспокойством. Они с Андрюшкой лучше других улавливали всякие струнки Никеля.
— У нас в больнице, напротив операционной, висел похожий фотоснимок. Большой… — вздохнул Ник. — Мальчик и раковина… Его все любили… и рассказывали про него всякие сказки.
— Какие? — ревниво спросил Федя. Похоже, что Трубачи раньше ничего про фото со сказками не слышали.
— Всякие… — Ник, видимо, не очень — то любил вспоминать больницу, но теперь выпал такой момент. — Кое — кто говорил, например, что мальчик может заранее услышать в раковине, у кого как пройдет операция… И, если его очень попросить, он постарается, чтобы все кончилось хорошо.
— А ты? — спросил простодушный Тростик. — Просил?
— Нет, — улыбнулся Никель. Виновато и беззащитно. — Я его увидел уже после операции, когда разрешили выходить в коридор. Я только просил, чтобы скорее все вросло и прижилось. И чтобы домой… Но у меня ведь был не самый трудный случай…
— Но и не самый легкий, — насупленно напомнил Федя (мол, не скачи слишком много).
— Ну да… А еще там у ребят была сказка, будто этот мальчик — волшебный донор… Если кому — то предстоит пересадка сердца, он отдает свое, а у него вырастает другое. И так много раз… А один раз сердце не выросло, потому что кончилась энергия. И осталась от мальчика только фотография… Но про это говорили шепотом и не очень — то верили… Хотя про пересадку там ходило много слухов. Как кого привозят с операции и он начинает ворочать языком, сразу — у меня новое сердце… Я и про себя сначала так же думал…
— Думал, что у тебя пересаженное сердце? — изумился Тростик.
— Ну да… как все, так и я… И было страшно. Не потому, что вдруг не приживется, а потому, что оно чье — то… Может быть, такого же мальчишки, как я. И выходит, что теперь я не только я, но еще и он… И, значит, я отвечаю в жизни за себя и за него. А как, если я и за себя толком не умею…
— Это уж точно, — сказала Лорка. — Недавно опять гонял на велике, как настеганный… Ребята, вы ему внушите…
Ознакомительная версия.
