– Голоса? Вы слышали голоса? – робко спросила Тина.
– Да. Голоса их не были похожи на нормальные физические голоса. То есть они были как бы усилены. Не возникало никакого сомнения по поводу того направления, откуда они исходили. Никогда я бы сам не вышел из этого жара. Я знал, что обречен.
– Голоса вам приказывали?
– Как долго это продолжалось? – посыпались вопросы.
– Это казалось вечностью. В общем-то, все произошло в течение двух минут, после того, как я попал в ловушку. Но тогда это казалось вечностью.
– Показался ли вам свет, исходящий от черепашек, похожим на нормальный физический свет? – спросил доктор Круз.
– Нет. Это был большой яркий свет. А я только следовал за светом. Ничего, кроме яркого белого света. Это было подобно солнцу – как будто на каждой из черепашек было вместо панциря солнце.
– А я, когда умер, – заговорил молодой темноволосый юноша по имени Роберт, – сначала находился вне своего тела, над зданием, и мог видеть, что там лежит мое тело. Затем я ощутил свет, просто свет, который окружил меня. Он исходил точно от таких же, очень похожих на черепашек, золотых существ. Казалось, что все из моей жизни прошло передо мной как некая демонстрация. Я был поистине пристыжен многим, что видел. Свет черепашек показал мне, что было в моей жизни хорошо, и что я сделал плохого. О, как добры были эти светлые черепашки! Ведь они были так реальны!
Казалось, что воспоминания служили главным образом, для анализа моей земной жизни, как будто производился суд, а затем внезапно свечение черепашек стало слабее, и произошел разговор – не в словах, а в мыслях. Я не могу его передать вам. Пожалуй, скажу только одно, я почувствовал, что должен изменить свою жизнь.
– Я тоже видел, как духи, то есть те самые черепашки, пытались вступить в общение с людьми, – сказал Вальтер. – Они были рядом с людьми, но люди их просто не замечали…
– Что они пытались сказать? – резко перебил доктор Круз.
– Один из них был, как мне показалось, мужчиной, который с огромным трудом пытался попасть в дом, где находились дети и пожилая женщина. Мне казалось, что это был как бы отец детей и, возможно, сын пожилой женщины, поэтому он так и старался прорваться к ним. Не могу сказать, в какое время и в какой стране это было. На мой взгляд, что-то очень похожее на средневековье.
Скорей всего, где-то в Японии… Я ведь был мертв и не мог всего разглядеть. Думаю также, что он – отец-черепашка – пытался добраться до детей, а они продолжали играть и не обращали на него никакого внимания; также пожилая женщина ходила по кухне, не сознавая, что рядом с ней кто-то находится.
– Почему черепашки пытались вступить с ними в контакт? – спросил доктор Круз.
– Не все. Один из них. Казалось, он рвался к ним, чтобы предупредить… чтобы они все делали иначе, не так как теперь. То есть, чтобы…
– Чтобы изменили стиль своей жизни?
– Да… Он хотел, чтобы они правильно поступали в жизни и не были бы оставленными. «Не поступайте дурно… Делайте добро другим, чтобы вас не оставили», – говорил голос черепахи-отца. Еще казалось, что в этом доме не было любви, и он, отец-черепашка, пытался загладить что-то… Я никогда не забуду того, что видел, – закончил Вальтер.
– И вот, – сказал доктор Круз, – смерть так и осталась для нас пугающим событием, и страх смерти – универсальный страх, даже если мы думаем, что победили ее на многих уровнях.
Он посмотрел на Тину. От его взгляда у Тины сильней забилось сердце, будто бы она уже видела эти глаза, будто бы слышала где-то в провалах времени, памяти эти же слова…
– Что ты расскажешь нам, Тина? – смягчился доктор Круз, словно почувствовав ее напряжение.
– Я вспомнила, как девочкой видела смерть фермера, – сказала Тина, чтобы отвлечься от своих болезненных воспоминаний, связанных со смертью отца на озере.
– Что ж, – усмехнулся доктор Круз, – это что-то новое, но я не против, можно и про фермера, – взгляд его был опять так же пуст и холоден, как всегда.
Ни капли доброты, любви или простого человеческого тепла не было в этом взгляде. Сейчас он напоминал Тине огромную холодную рыбу, высунувшую голову со дна озера, где утонул отец.
– Так что же фермер? – снова заговорила рыбья голова Круза, уставившись на Тину, проникая в глубь ее мозга щупальцами-плавниками.
«Оборотень», – пронеслось в голове у Тины. Она тряхнула головой, чтобы взять себя в руки.
– Фермер… Он упал с дерева, и было понятно, что ему не выжить. Он хотел умереть дома, и его желание было выполнено безоговорочно. Он попросил прийти своих дочерей в спальню, где лежал, и говорил с каждой из них по несколько минут. Он распоряжался своими делами спокойно, несмотря на терзавшую его боль, и распределил имущество и землю, причем, ничто не могло быть разделено при жизни его жены. Он так же попросил своих детей распределить между собой и выполнять его обязанности. Он обратился к своим друзьям с просьбой зайти еще раз, чтобы он мог проститься с ними. Хотя я тогда была маленькой девочкой, мне было позволено принимать участие в приготовлениях семьи и скорбеть вместе с ними. Когда он умер, то остался лежать в собственном доме, им самим построенном, среди своих друзей, соседей, пришедших взглянуть на него в последний раз. Он лежал среди цветов. В том месте, где жил и которое так любил.
Не было ни бальзамирования, ни лживого макияжа, превращающего мертвеца в спящего. Лицо, обезображенное смертью, закрыли покрывалом.
Тина скользнула взглядом по лицу доктора Круза. По-прежнему рыбья маска смотрела на нее. Не было в глазах его ни тепла, ни доброты, ни зла.
Тина перевела дух:
– Если бы всякому больному позволяли проводить остаток дней в знакомом и любимом окружении, ему было бы не так тяжело. Его собственная семья достаточно хорошо знает его, чтобы заменить ворох лекарств стаканом его любимого вина. И я думаю, проглотить несколько ложек супа было бы гораздо полезнее для него, чем вливание. Я не хочу приуменьшать значения лекарств и вливаний и вполне сознаю по собственному опыту, что они иногда спасают жизнь. Но я знаю также, что терпение, близкие люди и привычная еда могли бы заменить бутыль раствора внутривенного вливания, которое делают больному просто потому, что оно удовлетворяет его физиологические потребности.
– Это все? – доктор Круз резко оборвал Тину. Она молчала. Взяв себя в руки и поборов подступившее к горлу негодование, Тина сказала:
– Я не хочу больше говорить об отце… Я знаю, что он жив.
Лицо доктора Круза покрылось багровыми пятнами, напоминающими пышные цветущие астры.
– Я поеду с вами к озеру, где он утонул и докажу это, – тихо произнесла девушка.
Вошла медсестра и что-то шепнула на ухо доктору Крузу. Он кивнул.
– Тина, иди. Тебя ждет мама. Об этом случае ты нам расскажешь в другой раз, – сказал Круз.
– Больных приглашаю ужинать, – произнесла медсестра.
Доктор Круз сидел, расслабившись в кресле, и размышлял. К этому времени он обычно уже освобождался от работы в клинике и был предоставлен самому себе. Доктор с детства увлекался Японией и потому не удивительно, что его дом был построен в японском стиле: легкие деревянные решетки в верхней части стен и широкие двери, представляющие собой просто раздвижную часть стены, как и в традиционном японском жилище связывали внутреннее пространство дома с садом, являющимся важной частью всего ансамбля.
Так же, как у японцев, мебель в доме почти отсутствовала, и большинство предметов обихода находилось во встроенных в стены шкафчиках.
Опять же в пределах японской традиции, в доме висело в каждой комнате лишь по одной картине, и везде поддерживалась стерильная чистота.
– Магда, принеси мне кофе, пожалуйста, – обратился к своей экономке доктор Круз.
Когда за экономкой закрылась дверь, перед доктором Крузом вдруг стали возникать картинки из его детства. Вот он маленький пятилетний мальчик. Уже в этом возрасте Круз слагал стихи, словно передвигал древние японские шашки го, и постепенно его манера стихосложения становилась более зрелой. Это было чрезвычайно приятно отцу маленького Генри Круза. Джордж Круз не хвалил сына в глаза, но с гордостью говорил людям:
– Генри, пожалуй, станет настоящим поэтом. Примечательно, что покойный дед Генри был профессиональным сочинителем и пользовался известностью. Но мальчик, размышляя о своей дальнейшей судьбе, думал: «Неужто и мне придется до конца жизни сочинять стихи, и только потому, что умение искусно составлять строчки обретено мной по наследству».
Когда ему исполнилось семь лет, он написал красками на большом листе ватмана стихи. Отец, прочитав их, искренне похвалил сына и признался ему, что они раскрывают в нем истинного поэта. Тем не менее, отец взял кисть и, помедлив секунду-другую, поправил одно слово:
– Вот теперь безупречно!
