— Отпусти его! Пожалуйста, отпусти! — крикнула она.
— Посмотрим. Девочка с вами? Девочка Лира?
— Да!
— И мальчик? Мальчик с ножом?
— Да… я прошу вас…
— И сколько ведьм в вашем отряде?
— Двадцать! Отпусти его, отпусти его!
— Все в воздухе? Или некоторые остаются на земле с детьми?
— Три или четыре всегда на земле, остальные в воздухе… больно… отпусти его или убей меня!
— Как далеко они от нас? Они двигаются, или остановились отдохнуть?
Лена Фельдт рассказала ей всё. Она бы смогла выдержать любую пытку, но не то, что происходило сейчас с её деймоном. Когда госпожа Коултер узнала всё, что хотела, про местонахождение ведьм и про то, как они охраняли Лиру и Уилла, она сказала:
— А теперь скажи мне вот что. Вы, ведьмы, знаете что-то про Лиру. Я почти добилась ответа от одной из твоих сестёр, но она умерла раньше, чем кончилась пытка. Что ж, тебя никто не спасёт. Расскажи мне правду про мою дочь.
Лена Фельдт выдохнула: «Она станет матерью… она станет жизнью… матерью… она не подчинится… она станет…»
— Назови её! Ты говоришь всё, кроме самого важного! Назови её! — закричала госпожа Коултер.
— Ева! Мать всего! Ева, снова! Мать Ева! — выплеснула Лена Фельдт сквозь всхлипы.
— Ах… — сказала госпожа Коултер.
И она тяжело выдохнула, как если бы ей вдруг стал ясен смысл её жизни.
Ведьма с трудом поняла, что она наделала, и сквозь ужас, что поглощал её, она попыталась закричать: «Что ты с ней сделаешь? Что ты собираешься делать?»
— Разумеется, мне придётся уничтожить её, — сказала госпожа Коултер, — чтобы предотвратить ещё одно Падение… Почему я раньше не поняла? Это было так велико…
Она мягко хлопнула в ладоши, как ребёнок, с широко раскрытыми глазами. Лена Фельдт, хныкая, слышала, как она продолжала: «Ну разумеется. Азраил пойдёт войной на Всевышнего, а затем… Разумеется, разумеется. Как раньше, так и сейчас. И Лира в роли Евы. Но в этот раз она не падёт. Я присмотрю за этим.»
Госпожа Коултер встала, и щёлкнула пальцами Призраку, удерживавшему деймона ведьмы. Маленький деймон остался лежать на камне, а Призрак двинулся к самой ведьме, а затем всё, что Лена Фельдт испытала до этого, было удвоено и утроено и умножено в сотни раз. Она почувствовала отвращение своей души, жуткое болезненное отчаяние, бессмысленную усталость такой силы, что она, казалось умрёт от неё. Её последней осмысленной мыслью было отвращение от жизни: её органы чувств лгали ей. Мир был соткан не из энергии и радости, но из мерзости, предательства, и отчаяния. Жизнь была отвратительна, а смерть ничем не лучше, и во всей вселенной это было первой, последней и единственной истиной.
Так она и стояла, с луком в руке, безразличная, мёртвая в жизни.
Так что Лена Фельдт не увидела и не озаботилась тем, что сделала госпожа Коултер.
Не обращая внимания на седовласого мужчину, лежащего без сознания в парусиновом кресле, и на его деймона, лежавшую в пыли, женщина позвала командира солдат и приказала им приготовиться к ночному маршу в горах.
Затем она подошла к краю озера и позвала Призраков.
Они пришли на её зов, скользя над водой, как колонны тумана. Она подняла свои руки и приказала им забыть, что они привязаны к земле, и один за одним они поднялись в воздух и улетели, несомые ветром, в сторону Лиры, Уилла и остальных ведьм. Но ничего этого Лена Фельдт уже не видела.
После наступления темноты температура резко упала, и Уилл и Лира, доев остатки сухого хлеба, улеглись под нависающей скалой в попытке согреться и отдохнуть.
Хотя Лире пытаться не пришлось: она отключилась меньше, чем за минуту, свернувшись калачиком вокруг Пантелеймона, но Уилл никак не мог заснуть, как бы долго он ни лежал. Отчасти в этом была виновата его рука, которая болела уже до локтя и неприятно распухла, отчасти жёсткая земля, отчасти холод, отчасти дикая усталость, и отчасти его желание увидеть маму.
Разумеется, он боялся за неё, так как знал, что она была бы в безопасности, если бы он присматривал за ней, но ещё он хотел, чтобы она присматривала за ним, как она делала, когда он был маленьким. Он хотел, чтобы она перевязала его, и уложила его в постель, и спела ему, и отогнала все несчастья и окружила его теплом и материнской заботой, которых ему так не хватало. В некоторых отношениях, он так и остался маленьким мальчиком. Так что он заплакал, но при этом он лежал неподвижно, чтобы не разбудить Лиру.
Но он не спал. Никогда ещё он не испытывал такого нежелания спать. Наконец он распрямил затёкшие руки и тихо встал, дрожа от холода, и, с ножом на поясе, он пошёл вверх в гору, чтобы удовлетворить своё беспокойство.
За его спиной деймон-снегирь наклонил голову, и его ведьма, охранявшая лагерь, увидела, как Уилл лезет вверх по камням. Она взяла свою сосновую ветвь и тихо поднялась в воздух, стараясь не побеспокоить его, но присматривая, чтобы он не угодил в неприятности.
Он не заметил. Он чувствовал такое желание идти и продолжать двигаться, что он даже почти не замечал боль в руке. Он ощущал необходимость идти, всю ночь, весь день, всегда, потому что ничто больше не способно было успокоить боль в его груди. И, соглашаясь с ним, поднимался ветер. В этих горах не было листьев, которыми можно было бы шелестеть, но он хлестал по телу мальчика и заставлял его волосы струиться назад. Пустота была вокруг него и пустота была внутри.
Он забирался всё выше и выше, едва ли думая над тем, как он найдёт обратную дорогу к Лире, пока не выбрался на маленькую площадку, которая, казалось, была на вершине этого мира. Во всех направлениях вокруг, в любой стороне, горы не поднимались выше него. В сверкающем свете луны единственными цветами были чёрный и мертвенно-белый, все грани были иззубрены, все поверхности голы.
Дикий ветер, должно быть, принёс с собой тучи, потому что луна неожиданно исчезла, и темнота затопила весь ландшафт — плотные облака, через которые не пробивался ни один луч. Меньше, чем за минуту Уилл оказался в абсолютной тьме.
И в тот же самый момент Уилл ощутил, как кто-то схватил его за правую руку.
Он закричал от страха и попытался вывернуться, но хватка была железной. Уилл почти сошёл с ума. Он, казалось, дошёл до конца всего, и если это был ещё и конец его жизни, он собирался драться и драться, покуда не упадёт.
Так что он изворачивался, пинался и снова изворачивался, но эта рука не отпускала его, а так как его схватили за правую руку, он не мог достать нож. Он попытался достать его левой, но его так швыряло из стороны в сторону, а его рука была такой болезненной и распухшей, что он не смог его достать. Он вынужден был драться одной безоружной раненой рукой против взрослого мужчины.
Он вцепился зубами в ладонь, что сжимала его руку, но лишь получил оглушающий удар по затылку. Тогда Уилл снова начал пинаться, и некоторые из его ударов достигли цели, и всё это время он тянул, дёргал, извивался, тряс, но хватка не отпускала.
Он смутно слышал свои вскрики, а также стоны и тяжёлое дыхание мужчины, а затем ему удалось завести ногу за противника, и он толкнул его в грудь, и мужчина тяжело упал, а Уилл оказался наверху. Но ни на секунду эта хватка не ослабевала, и Уилл, безумно крутившийся на каменистой земле, почувствовал, как жуткий страх овладевает им: этот человек никогда не отпустит его, и даже если его сейчас убить, его труп всё равно будет за него цепляться.
Но Уилл слабел, а сейчас он ещё и плакал, горько всхлипывая, пиная, дёргая и ударяя человека своими ногами и головой, и он знал, что скоро сил у него не останется. А затем он заметил, что мужчина замер, хотя его хватка и не ослабла.
Он лежал на земле, позволяя Уиллу бить его коленями и головой, и, когда Уилл это понял, последние силы покинули его, и он, беспомощный, упал рядом со своим противником. Все его нервы звенели и пульсировали.
Уилл приподнялся, вглядевшись сквозь темноту, и разобрал белое пятно на земле рядом с человеком. Это была белая голова и грудь огромной птицы, рыбной орлицы, деймона, и она лежала неподвижно. Уилл попытался отодвинуться, и его слабое движение вызвало ответ от мужчины, чья хватка так и не ослабла.
Но он двигался. Он аккуратно ощупывал правую руку Уилла своей свободной рукой.
Волосы Уилла встали дыбом.
Затем мужчина сказал:
— Дай мне твою вторую руку.
— Только осторожно, — сказал Уилл.
Мужчина ощупал левую руку Уилла, и его пальцы аккуратно прошлись по кисти, вспухшей ладони и с невероятной осторожностью коснулись обрубкой двух потерянных пальцев.
Он немедленно убрал руку, и сел.
— У тебя ноэ, — сказал он. — Ты хранитель ножа.
Его голос был резким и звучным, но ему не хватало дыхания. Возможно, он ранил этого тёмного противника?
Уилл всё ещё лежал на камнях, совершенно измождённый. Всё, что он мог видеть, это фигура мужчины, склонившегося над ним, но он не мог видеть его лица. Человек искал что-то, а через секунду восхитительная мягкая прохлада коснулась обрубков его пальцев и растеклась по ладони. Мужчина втирал какую-то мазь в его кожу.
