А я не спускала глаз с лица матери. Когда она услыхала о смерти Сецуана, странное выражение пробежало по ее лицу. И не думаю, что это было лишь чувство облегчения. Но когда Давин рассказал о Морском Змее и о том, как я играла для него…
Она знала это. Я видела: она знала…
Мне было не выдержать. Я поднялась из-за стола и вышла на двор, к красивым новым воротам каретника, которые сработал Давин.
«Может, мне остаться здесь, — подумала я. — Пойти в услужение к семье Аврелиус. Если Роза захочет, пусть она тоже останется. Или ей больше хочется остаться с моей мамой? Может, у нее нет ни малейшего желания быть подругой той, у которой Дар Змеи?»
— Дина? Войди же в дом!
Я обернулась. Матушка стояла посреди дворика, и вид у нее был почти такой же, как обычно, только чуточку усталый, а глаза блестели. Как может она стоять здесь и делать вид, будто ничего не произошло, когда все так изменилось?
— Он есть у меня, — хрипло произнесла я. — Он сказал, что у меня его нет, но он у меня есть!
— Да! Похоже, это так!
И вид у нее по-прежнему такой, будто все обычно.
— Ты сказала, что тебе этого не перенести…
— Я это сказала? Как глупо!
— Тебе было бы не перенести, если б я стала, как он. Так ты сказала.
Я уже плакала. Слезы горели у меня на щеках. Матушка сделала пять быстрых шагов и сжала меня в объятиях.
— Ты не такая, как он, Дина! — горячо сказала она. — И такой ты никогда не станешь. Ты — сама собой! И моя дочь! Иди теперь в дом!
Она взяла меня за руку и почти втащила в кухню, хотя я больше всего хотела спрятаться в какой-нибудь дыре и никогда не увидеть вновь никакого другого человека. Мама заставила меня дойти до скамьи, села рядом и придвинула мне чашку чая.
— Выпей! — сказала она.
— Дина плачет! — пискнула Мелли, сделав большие глаза, большие и блестящие.
— Да! — сказала мама. — Время было тяжелое! Но теперь оно миновало!
Мы пробыли на Серебряной улице четыре дня, все шестеро: Давин и Мелли, и матушка, и я, и Роза, и Нико. Мессир Аврелиус выкупил наших животных, хотя Лайке пришлось примириться с тем, что в конюшне вместе с ней жили Шелковая, Кречет и каурая кобыла Нико. Мессир Аврелиус не знал, куда нас посадить, чем угостить после того, как мы вернули Миру домой. Если бы мы захотели, он охотно купил бы нам повозку, так он говорил. Но мы могли бы и остаться. Его дом был открыт для нас столько времени, сколько бы мы хотели.
После того как весть о смерти Князя достигла Сагислока, на красивых, ухоженных улицах начались беспорядки и смута. Городские стражи не могли взять в толк, кто ими командует, и некоторые люди в сером уходили потихоньку из Заведения, и никто не гнался за ними. Исчезли повозки, запряженные, будто лошадьми, людьми в сером. А многим знатным дамам в Сагислоке пришлось учиться заваривать утренний чай.
Инес осталась в семействе Аврелиус. Но она швырнула свою серую робу в очаг и сожгла ее, а теперь ходила в блузке. Она была оранжево-красная, как пламя.
Мессир Аврелиус привез Маркуса домой из школы, где никто не возражал против этого, и отец мальчика с надеждой говорил о будущем.
— У Князя Артоса нет больше сыновей, — сказал он, — так что теперь за власть будут драться его внуки! И быть может, нам удастся здесь кое-что переделать! Учредить лучшее Заведение и другие школы, которые не крадут детей у народа и не превращают их в маленьких чужаков!
Выражение боли промелькнуло на его лице, и никакого сомнения в том, что думал он о Маркусе, не было.
— Нико, ты должен помочь! Ты знаешь толк в обучении!
Однако же Нико покачал головой:
— Полагаю, нам лучше двинуться дальше!
— Теперь, когда ядовитый змей мертв, мы, пожалуй, можем отправиться домой в Дом Можжевеловый Ягодник! — сказал Давин.
— Перестань называть Сецуана так! — сказала мама. — Несмотря на все, он был Дине отец!
— Стало быть, Сецуан! Но разве мы не можем отправиться домой?
Тоска в голосе Давина была так велика, что только глухой не заметил бы ее.
— Да! — ответила матушка. — Посмотрим, как и когда нам вернуться.
В Высокогорье уже наступила осень, когда мы добрались домой. Дни стояли по-прежнему теплые, солнечные, однако же ночи были холодными. На яблонях за домом висели семь ало-золотистых яблок — такие большие, что страшно было смотреть. Ведь ветви, которые держали их, были такие тонкие.
Каллан жутко обрадовался при виде нас. Обрадовался нам всем, но, сдается мне, больше всех матушке. И Местер Маунус примчался снизу, с подворья Мауди. Лицо его просто побагровело от спешки и радости, когда до него дошло, что Нико вернулся. Вообще-то в те первые дни после нашего возвращения домой многие заходили «просто поздороваться». Им, заметно, не хватало их травницы. А может, они попросту были довольны тем, что заполучили назад свою Пробуждающую Совесть!
Несколько дней спустя после нашего возвращения домой я, стоя на коленях в нашем огороде целебных растений, выкапывала свеклу — надо было унести ее в дом, пока не ударили холода. Поэтому Нико с Давином не видели меня, а услышав, о чем они говорили, я прикрыла голову платком и, сидя тихонько как мышка, прислушивалась к их разговору.
— Собираешься ты снова смотреть мне в глаза? — спросил Нико.
Сперва Давин не ответил. А потом произнес так яростно и горько, что у меня дух перехватило:
— Ты числишь меня в подлецах?
— Нет!
— Не смей лгать! Ты видел меня… Ты видел, как я пресмыкаюсь перед ним! Ты видел, как я поцеловал этот проклятый перстень с двуглавым драконом! И я отнял у тебя кубок. Отнял, даже зная, что ты мог освободить Миру!
— Давин! Я тоже был с тобой в Зале Шептунов! Я знаю, как там было!
— Ты не целовал дракона!
— Нет! И я не ранил Князя. Это сделал ты!
Настала долгая тишина… А потом Давин, колеблясь, сказал:
— Да, это сделал я. Но…
— Ты не дал им одержать верх, Давин! Ты думал о том, что означал твой поступок? Когда Сецуан, играя на флейте узникам, поверял им свою мечту, ты не думаешь: твой поступок что-то уже значил? Да! Узники знали: есть среди них один человек, не давший сокрушить себя. Маша говорил, что они полночи барабанили по двери.
Снова настала долгая тишина. Я на грядке со свеклой, с испачканными в земле пальцами, не смела перевести дух. Наверняка Давин по-прежнему многое недоговаривал.
— Порой мне снится это, — очень тихо произнес мой старший брат.
— Мне тоже! — признался Нико. — Я слышу, как эти жалкие голоса все шепчут и шепчут… А порой, когда я просыпаюсь, я по-прежнему вижу кровь на руках. Проходит какой-то миг, прежде чем она исчезает.
— А я понимаю, почему ты не любишь меч, — сказал Давин.
Нико слегка фыркнул.
— Вот как, наконец-то! Но, по правде говоря, я кое-что надумал. Ты спросил меня однажды, не хочу ли я помочь тебе освоить бой на мечах…
— Да, но ты этого не хотел!
— Я передумал. Мы можем иногда немного поупражняться, если ты этого захочешь.
Думаю, Давин был ошеломлен. Во всяком случае, прошло некоторое время, прежде чем он ответил:
— Спасибо! Я очень хочу!
«Ну и ну!» — подумала я и выдернула еще одну свеклу из влажной земли. Похоже, Нико и мой твердолобый брат зашли так далеко, что стали друзьями.
Кто бы мог подумать!
Кроме матери и меня, никто не знает про Дар Змеи. Мы никогда не говорим об этом, и я даже ничего не сказала об этом Розе. Отцовская флейта лежит в сундучке под моей кроватью. Я не прикасалась к ней с тех пор, как положила ее туда, и не играла на ней с тех пор, как играла для Змея. Я не смею! Я не хочу! Но не могу также заставить себя вышвырнуть ее вон! Флейта — единственное, что осталось у меня от отца, это его подарок. А однажды эта флейта, играя, проложила мост лунного света над Драконьим рвом и подарила узникам и детям в Доме Учения мужество мечтать. И мужество покинуть мрачный замок Князя.
См.: Кобербёль Лине. Опасное наследство. СПб.: Азбука, 2005.
См.: Кобербёль Лине. Дина. Чудесный дар. СПб.: Азбука, 2004. (Здесь и далее — прим. пер.).
См.: Кобербёль Лине. Дина. Чудесный дар. СПб.: Азбука, 2004.
Бонд — сельский житель, земледелец (дат.).
Тун — дворовая площадь (норе., уст.).
Плаун — травянистое споровое папоротникообразное растение, ликоподий.
Фру — госпожа (дат.).
Антонов огонь — народное название гангрены.
