— А я думал, он сам приказал Люциусу Малфою переправить дневник в «Хогварц».
— Действительно, приказал — когда был уверен, что сможет создать другие окаянты. Но все же Люциусу следовало дождаться сигнала от Вольдеморта, которого так и не поступило: вскоре после передачи дневника Черный лорд пропал. Он, очевидно, полагал, что Люциус станет беречь окаянт как зеницу ока и не осмелится что-либо с ним сделать, но переоценил страх Люциуса перед господином, который исчез на много лет и считался погибшим. Разумеется, Люциус не догадывался, чем на самом деле является дневник. Насколько я понимаю, Вольдеморт сказал, что дневник, благодаря хитроумному колдовству, может вновь открыть Комнату Секретов. Если б Люциус знал, что держит в руках частичку души своего господина, то, несомненно, отнесся бы к дневнику с бóльшим почтением — а так решил самостоятельно привести в действие старый план. Подкинув дневник дочери Артура Уэсли, он надеялся единым махом дискредитировать Артура, добиться моего увольнения из «Хогварца» и отделаться от опасной вещи. Несчастный Люциус… Вольдеморт так разгневан на него из-за окаянта и прошлогоднего фиаско в министерстве…Бедняга, наверное, втайне рад, что сидит сейчас в Азкабане.
Гарри немного подумал, а затем спросил:
— Значит, если уничтожить все окаянты, Вольдеморта можно убить?
— Полагаю, да, — ответил Думбльдор. — Без окаянтов он будет простым смертным с очень ущербной душой. Впрочем, не стоит забыть, что, хотя душа его изуродованна сверх всяких пределов, мозг и колдовские способности остаются прежними. Чтобы убить такого чародея, как Вольдеморт, пусть даже лишенного окаянтов, требуются недюжинный талант и колдовское могущество.
— У меня нет ни того, ни другого, — не раздумывая, заявил Гарри.
— Нет, есть, — решительно возразил Думбльдор. — У тебя есть то, чего никогда не было у Вольдеморта. Ты умеешь…
— Знаю, знаю! — с досадой воскликнул Гарри. — Я умею любить! — Он с огромным трудом удержался, чтобы не добавить: — Большое дело!
— Да, ты умеешь любить, — Думбльдор произнес это так, словно прочитал мысли Гарри. — А это, учитывая историю твоей жизни, само по себе поразительно. Ты пока еще слишком юн, Гарри, и не понимаешь, какая ты необыкновенная личность.
— То есть, слова пророчества про мою «силу, о которой неведомо Чёрному лорду» подразумевают всего-навсего … любовь? — спросил Гарри, чувствуя себя обманутым.
— Да, всего-навсего любовь, — подтвердил Думбльдор. — Но учти: пророчество важно лишь потому, что в него верит Вольдеморт. Я уже говорил об этом в прошлом году. Вольдеморт решил считать, что ты — самый опасный для него человек, и в результате сделал тебя таковым!
— Но это же одно и…
— Ничего подобного! — с легким нетерпением воскликнул Думбльдор и, указывая на Гарри почерневшей рукой, произнес: — Ты придаешь пророчеству слишком большое значение!
— Но, — чуть не захлебнулся Гарри, — вы же сами сказали, что пророчество означает…
— А если б Вольдеморт никогда его не слышал, оно бы исполнилось или нет? Означало бы хоть что-нибудь? Разумеется, нет! Думаешь, все, что хранится в Зале пророчеств, обязательно исполняется?
— Но, — потрясенно выговорил Гарри, — в прошлом году вы говорили, что один из нас должен будет убить другого…
— Гарри, Гарри, потому только, что Вольдеморт совершил громадную ошибку и стал действовать, согласуясь с предсказанием профессора Трелани! Не убей он твоего отца, разве в твоей душе поселилась бы столь отчаянная жажда мести? Нет! А если бы твоей матери не пришлось умереть ради тебя, разве Вольдеморт дал бы тебе магическую защиту, которую теперь сам не может разрушить? Нет, нет и нет, Гарри! Неужели ты не видишь? Вольдеморт, как издревле все тираны, сам создал худшего своего врага! Представляешь ли ты, до какой степени тираны боятся тех, кого притесняют? Они понимают, что однажды среди многочисленных угнетенных найдется человек, который поднимет голову и нанесет ответный удар! Вольдеморт не исключение! Он всегда был настороже, опасаясь появления достойного соперника, а услышав пророчество, тут же начал действовать — и в результате не только сам выбрал человека, который способен с ним покончить, но и лично снабдил его уникальным, смертельным для себя оружием!
— Но…
— Очень важно, чтобы ты понял! — Думбльдор встал и зашагал по комнате; тускло мерцающая роба, шурша, развевалась сзади. Гарри никогда еще не видел его таким взволнованным. — Попытавшись убить тебя, Вольдеморт не только сам избрал себе в соперники выдающегося человека, который сидит сейчас передо мной, но и дал ему в руки средства для борьбы! Он сам виноват, что ты способен проникать в его мысли и угадывать его намерения, что ты понимаешь змеиный язык, на котором он отдает приказания! При всем том, Гарри, тебя, несмотря на эту привилегию (за которую, кстати, любой Упивающийся Смертью пошел бы на убийство), никогда не привлекла черная магия, ты никогда, ни на секунду, не выказывал желания примкнуть к Вольдеморту!
— Конечно, нет! — возмущенно воскликнул Гарри. — Он убил моих родителей!
— Одним словом, тебя защищает твоя способность любить! — громко сказал Думбльдор. — Единственное, что может противостоять силе Вольдеморта! Вопреки всем искушениям, всем страданиям ты сохранил чистоту сердца одиннадцатилетнего ребенка. Помнишь, ты смотрел в зеркало, отражавшее твое самое сокровенное желание? То было не бессмертие или несметные богатства, нет — только стремление уничтожить Вольдеморта. Знаешь ли ты, Гарри, как мало на свете людей, которые видели в том зеркале нечто подобное? Вольдеморту уже тогда следовало догадаться, с кем он имеет дело, но он не понял!
— Теперь, однако, ему все известно. Ты проникал в его сознание без ущерба для себя, а он, как выяснилось в министерстве, не мог проникнуть в твое, не испытав страшных мучений. Едва ли он понимает, почему, Гарри; он так торопился изувечить собственную душу, что не успел задуматься о несравненной силе души цельной, неповрежденной.
— Но, сэр, — осторожно сказал Гарри, так, чтобы Думбльдор не подумал, будто он спорит, — так или иначе все сводится к одному, верно? Я должен попытаться убить его или…
— Должен? — воскликнул Думбльдор. — Конечно, должен! Но не из-за пророчества! А потому, что ты не будешь знать покоя, пока не попробуешь это сделать! Нам обоим это ясно! Представь, пожалуйста, на минуточку, что ты не слышал никакого пророчества! Что бы ты тогда чувствовал к Вольдеморту? Подумай!
Гарри смотрел на расхаживающего взад-вперед Думбльдора и думал. Он думал о матери, об отце, о Сириусе. О Седрике Диггори. Обо всех злодеяниях лорда Вольдеморта. И в его груди вспыхнуло пламя, быстро подступившее к горлу.
— Я хотел бы его прикончить, — тихо произнес он. — Сам.
— Конечно! — вскричал Думбльдор. — Понимаешь, из пророчества не следует, что ты должен что-то делать! Но из-за него лорд Вольдеморт отметил тебя как равного… Конечно, ты вправе идти своей дорогой и не думать о пророчестве! Но Вольдеморт действует, сообразуясь с ним, и будет продолжать охотиться за тобой… а это, разумеется, означает, что…
— Когда-нибудь один из нас убьет другого, — закончил за него Гарри. — Да.
Но он наконец-то понял, что пытается донести до него Думбльдор. Что одно дело, когда тебя выталкивают на арену на смертную битву, и совсем другое, когда ты выходишь сам с гордо поднятой головой. Кто-то, вероятно, скажет, что разница невелика, но Думбльдор — и я, с яростной гордостью подумал Гарри, и мои родители — знаем: она огромна.
Глава двадцать четвертая. Сектумсемпра
Утром на уроке заклинаний Гарри, невыспавшийся, но очень довольный своими свершениями, с помощью Маффлиато отключил слух у сидевших рядом и поведал Рону и Гермионе о последних событиях. Те выказали должное восхищение ловкостью, с которой он выудил у Дивангарда воспоминание, и правильным образом трепетали, слушая об окаянтах Вольдеморта и обещании Думбльдора взять Гарри с собой, если один из таинственных предметов найдется.
— Ух ты, — сказал Рон, когда захватывающее повествование подошло к концу. Он бездумно вертел волшебной палочкой, направив ее в потолок и совершенно не замечая того, что делает. — Ух ты. Значит, Думбльдор возьмет тебя с собой… чтобы попытаться уничтожить… ух ты.
— Рон, ты сыпешь снегом, — Гермиона с ангельским терпением взяла его за руку и отвела волшебную палочку от потолка, с которого, действительно, падали большие белые хлопья. Лаванда Браун, сидевшая неподалеку, пронзила Гермиону злобным, заплаканным взглядом. Гермиона мгновенно отпустила руку Рона.
— И правда, — Рон с рассеянным изумлением оглядел свои плечи. — Прошу прощения… Получилось, как будто у нас у всех жуткая перхоть…
