Профессор приблизился к Миле и положил руку ей на плечо, но она этого почти не заметила. Мила не отрывала взгляда от шестерых знахарей, и когда носилки поравнялись с ней, увидела Гарика.
Он лежал с закрытыми глазами. Одна его рука безжизненно свисала с края носилок. Ко лбу прилипли мокрые пряди черных волос. Время словно замедлилось, и Мила увидела, как с кончиков его пальцев очень-очень медленно срываются капли воды. Она перевела взгляд на его лицо: оно было неестественно белым и застывшим, как гипсовая маска.
— Мила, остановись, — тихо произнес позади нее полным сочувствия голосом профессор Безродный, и только тогда она поняла, что идет вслед за носилками — идет, не осознавая этого, словно ноги сами несли ее.
Мила никак не отреагировала на эти слова. Она продолжала идти: медленно, ужасно медленно, просто потому, что у нее не было сил идти быстрее.
— Не надо, Мила…
Ну как же он не понимает, раздраженно промелькнуло у нее в голове, ей нужно к Гарику. Нужно дотронуться до него и убедиться, что он дышит…
Сзади кто-то взял ее за плечи, и Миле пришлось остановиться. Она попыталась высвободиться, но руки держали крепко.
— Мне нужно! — начиная злиться, сказала Мила.
Она дернулась, но тщетно.
— Он умер, Мила.
Ей показалось, что внутри у нее что-то лопнуло.
— Мила?
Она перестала вырываться. Но все равно продолжала стоять и смотреть, как знахари набросили поверх носилок темно-зеленое покрывало, укрепив его по краям, чтоб не сорвало ветром. Потом четверо из них сели в ступы и вместе с носилками поднялись в воздух. Еще двое пристроились у них в хвосте. Они поднимались все выше и выше, и Миле пришлось закинуть голову, чтобы продолжать следить за ними взглядом. Очень скоро знахари вместе с носилками растворились в небе, но Мила никак не могла отвести взгляда от той точки, где они исчезли.
— Мила?
Она обернулась и встретилась взглядом с серо-зелеными глазами Гурия Безродного. Не говоря ни слова, он обнял ее. Мила уткнулась носом в ткань его одежды. Промелькнула мысль, что профессор сделал это лишь затем, чтобы дать ей возможность спрятать лицо и поплакать. Но тупая боль внутри словно парализовала Милу — не только тело, но все ее существо целиком. Она не могла плакать. Поэтому она сделала единственное, на что была способна, — просто закрыла глаза.
Глава 20
Скорбь и ненависть
В тот день, пятого апреля, деканы факультетов Думгрота дождались лишь трех участников Соревнований. Среди прошедших руины Харакса были Фреди, Улита и Сергей Капустин. Всем троим удалось обойти стороной ловушки чужих миров, разбросанные в самых разных уголках руин. Возможно, эти трое оказались осторожнее своих незадачливых соперников, но Фреди признавал, что в его случае это было не более чем везение. Повезло, сказал он, просто повезло.
В итоге по оценкам победителями Соревнований были объявлены Фреди и Сергей. Один стал обладателем Золотого Льва, другой — Серебряного Единорога. В Львином зеве в связи с победой Фреди никаких особых торжеств не было. Смерть Гарика стала шоком для всех, не только для златоделов. Четверокурсники-меченосцы все как один утверждали, что лучше куратора у них никогда не было. Фреди, конечно, поздравляли, но как-то сдержанно, не проявляя бурной радости. Один только Берти не скупился на поздравления старшему брату, хотя и совершенно по другому поводу — в связи с окончанием Думгрота. Ведь Фреди был единственным выпускником-меченосцем Старшего Дума, освобожденным от экзаменов, и за недели, оставшиеся до окончания учебного года, для него уже ничего не могло измениться. Берти ходил за Фреди по пятам и донимал его вопросами, чем тот собирается теперь заняться, когда диплом у него уже фактически в руках. Фреди лишь таинственно улыбался в ответ.
Для Милы оставалось загадкой, почему руины Харакса не прошел Лютов. Она помнила, что он вышел из руин вместе с профессором Безродным и знахарями, которые несли носилки с Гариком. Задумываться над этим у нее не было ни сил, ни желания. Она старалась вообще не думать о Лютове. В памяти еще слишком отчетливо стояла картина: Гарик борется за жизнь в глыбе льда, а Лютов, вместо того чтобы прийти на помощь, убегает прочь, оставляя его умирать.
Меченосцы относились к Миле осторожно и чересчур предупредительно. После зимней стычки Гарика и Лютова ни для кого не было секретом, что Гарик и Мила встречаются. Теперь с ней боялись лишний раз заговаривать и смотрели с жалостью, думая, что она этого не замечает. Она замечала. Чтобы не видеть устремленных на нее сочувственных взглядов, Мила старалась меньше времени проводить в Львином зеве. Каждый день она бродила в одиночестве по улицам Троллинбурга. И Белка, и Ромка, казалось, все понимали и не предпринимали никаких попыток ее сопровождать. Друзья делали вид, что ничего не знают о том, как Мила украдкой выскальзывает из Львиного зева, стараясь не попадаться им на глаза. Ей было необходимо побыть одной. Они понимали, и Мила была благодарна им за это.
На третий день после случившегося в руинах Харакса Мила, как и в предыдущие пару дней, вышла после обеда за ворота Львиного зева и, не думая, куда идет, побрела вверх по улице. Она шла без определенной цели, словно прячась от самой себя и от своей боли в лабиринте троллинбургских улочек.
Этот день в Думгроте официально был объявлен днем скорби по Гарику. На уроках, на переменах, во время минуты молчания на поляне перед замком Милу неотрывно преследовало ощущение тягучей пустоты внутри.
Гарика нет. Его больше нет. Мысленно она повторяла эти слова снова и снова, но никак не могла принять это, смириться.
Мила отрешенно шла по городу, не замечая ни прохожих, ни витрины магазинов, ни первой весенней листвы на деревьях. Она пришла в себя, когда обнаружила, что стоит во внутреннем дворике Северных Грифонов. Ноги сами привели ее сюда.
Мила окинула взглядом особняк. Сейчас здесь было неправдоподобно тихо. Дом казался… мертвым. Скорбь словно коснулась и этих стен, и темных стрельчатых окон, и белых грифонов. Скорбь поселилась всюду, где раньше был Гарик, — она заняла его место, заполнила пустоту, образовавшуюся после него.
— Его здесь нет, — прозвучал вдруг сухой, скрипучий голос — то ли безразличный, то ли безжизненный.
Мила резко повернула голову в ту сторону, откуда донесся голос, и озадаченно нахмурилась. Странно, что она не заметила его сразу. Наверное, она слишком глубоко ушла в себя, потому что его невозможно было не заметить: черную фигуру среди белых.
Он сидел к ней в профиль на высоком бордюре фонтана в окружении белых изваяний — молчаливых и неподвижных грифонов. Его поза была строгой, словно и сам он был изваянием, камнем: ровная спина, прямо глядящие глаза, руки, будто бы вовсе не опирающиеся на трость с небесно-голубым камнем на набалдашнике, а всего лишь безмятежно покоящиеся на ней.
— Его здесь нет, девушка, — повторил Сократ Суховский.
— Я знаю, — машинально отозвалась Мила.
Ей показалось, что прозвучало это совсем тихо, вряд ли хозяин дома ее услышал на таком расстоянии. Наверное, и правда не услышал, потому что никак не отреагировал на ее ответ.
Глядя на строгого и чопорного господина в черном, Мила испытала странное щемящее чувство внутри. Сократ Суховский сидел на бордюре фонтана с таким важным видом, словно находился не во внутреннем дворике собственного особняка, а на великосветском приеме…
Несоответствие — вот что стянуло ее внутренности ноющей болью. Ведь в эту самую минуту в этом самом месте господину Суховскому, главе одной из Верхних Палат Менгира, не перед кем было сидеть в столь церемонной позе. Не перед кем, кроме самого себя.
А ведь он потерял сына, подумала Мила. Да, не родного — приемного. Но какое это имеет значение? Она смотрела на прямую спину уже давно немолодого господина и почему-то была уверена, что стоит только этой спине согнуться под тяжестью скорби — и камень, которым казался Сократ Суховский, рассыплется на мелкую каменную крошку.
Наверное, Гарик был прав, когда говорил ей, что отец любит его, несмотря на всю свою внешнюю строгость.
Чувство стыда отдалось внутри болезненным спазмом. А ведь это ее вина. Это она была виновата в том, что Сократ Суховский потерял сына.
— Простите меня, — тихо прошептала Мила. — Гарика здесь нет… потому что я… все сделала неправильно.
В этот раз господин Суховский услышал обращенные к нему слова, поскольку вскинул глаза и удивленно посмотрел на Милу.
— За что, позвольте узнать, вы просите прощения? — холодно поинтересовался он. — За то, что мой сын пострадал из-за собственного легкомыслия?
Мила поспешно покачала головой.
— Легкомыслия? Нет, он не был…
Глаза Сократа Суховского потемнели от гнева.
— Он был! — категорично воскликнул он, не давая Миле продолжить. — Он был беспечен! Ему не стоило растрачивать себя на пустяки. За это он и поплатился.
