Александр Шаров - Человек-Горошина и Простак

В тот год двадцать пятого июня мне исполнилось тринадцать лет. Тетушка Эльза разбудила меня утром и сказала:

— Ты уже не маленький, пора самому на хлеб зарабатывать.

Страшно мне стало. Я чуть было не заплакал, но удержался. Тетушка Эльза ведь не злая, а только очень бедная. И ребята у нее мал мала меньше.

Поднялся я и последний раз посмотрел на названых сестричек и братьев. Тетушка Эльза нажарила на прощанье полную сковороду картошки и, пока я ел, собрала вещи в дорогу:

— Вот чистая рубашка, вот хлеб и сало. И вот тебе матушкино наследство: веревочка, которая не рвется, уголек, который не гаснет, ключик, ножик и медный грошик.

Довела она меня до лесной тропинки и сунула в руки узелок с вещами.

— Иди на все четыре стороны. Хоть и ростом ты не вышел и смекалкой бог обделил, авось найдешь свое счастье. Только смотри — никому не отдавай узелок!

Взглянул я на старый бревенчатый дом под соломенной крышей, где прожил десять лет с тех пор, как умерла матушка, и пошел лесной тропинкой.

Иду и думаю: не такой уж я бедняк. Есть у меня чистая рубашка, хлеб и сало. Есть веревочка, которая не рвется, уголек, который не гаснет, ключик, ножик и медный грошик.

Только зачем мне матушка оставила ключ? Ведь дома у меня нету.

Все гуще и темнее становился бор. Седые лишайники свисали со старых елей, колючие ветви переплелись — не проберешься. Устал я, совсем сбился с дороги, когда услышал: кто-то идет по лесу, сучья трещат, и громко поет:

Как же я обрадовался человеческому голосу. Даже не успел подумать, что за песенка — странная, страшная, — и изо всех сил закричал:

— Ау!.. Ау!!.

В ту же секунду из-за деревьев вышла старушка с клюкой, в белом платке. Нос красный, глаза круглые, как у совы. Но на это чего смотреть? Кто каким родился, таким тому и быть.

Старушка улыбнулась, приложила палец к губам и шепчет:

— Тс!.. Разве не слышишь, неподалеку бродит колдун Турропуто?! Счастье, что тебе встретилась такая удивительно, и поразительно, и ужасно добрая старушка. Уж я тебя выведу на тропинку, у которой нет начала, а в конце — без дна трясина и изба на курьих… Тьфу, заболталась, старая… Уж я тебя выведу из лесу к теплому домику, накормлю вкусным ужином, уложу на мягкую периночку. Давай узелок — устал ведь, я вижу — и скорее из лесу, а то стемнеет…

Я вспомнил прощальные слова тетушки Эльзы и хотел спрятать узелок за спину, но не успел. Старушка цап за узелок, но сразу отдернула руку, вскрикнула, заверещала, подскочила выше самой высокой сосны, закружилась так, что поднялся ветер, согнул деревья, а меня швырнул на землю, завыла «у-у-у» и исчезла.

Встал я с земли и думаю: "Неужели мой уголек так жжется?" Притронулся к узелку, а он совсем холодный, только немного светится. И это очень кстати: уже наступила ночь — холодная, ветреная, ни звездочки на небе.

Спросил бы я нашу школьную учительницу или тетушку Эльзу про уголек — что за чудо такое? Они ведь много чего знают! Но некого теперь спрашивать.

Свет все разгорался. Показалось, что совсем рядом кто-то прошел, будто пахнуло теплом, и синие-синие глаза взглянули на меня и улыбнулись.

Чего не примерещится ночью в темном бору!

Почудилось, что тихий серебристый голос шепчет: "Матушкин уголек заветный светит только добрым людям. Злому человеку светят окна ведьминой избушки".

Я взглянул и увидел тропинку. Шел, шел по ней, пока не выбрался на опушку, в поле. Поел хлеба с салом, зарылся в стог соломы, подложил под голову узелок и заснул.

А утром вижу — близко, за полем, город.

Впервые в жизни я попал в город. Сколько тут магазинов и мастерских, сколько мороженщиков, которые катят тележки, во весь голос нахваливая свой товар, сколько нарядных прохожих; даже голова закружилась.

Уж как тут не найти счастья!

Но у кого я ни просил работы, все гнали меня — и мороженщик, и сапожник, и повар. Даже гробовщик прикрикнул:

— Иди, иди, малец! Еще стащишь чего!

Гроб я, что ли, украду?!

Остановился я у портняжной мастерской и думаю: "Ничего не поделаешь, если родился невезучим".

А тут вдруг сам Портняжный Мастер распахнул дверь и поманил меня. Лицо у него важное, нос красный, только что не загорится, глаза круглые и желтые, как у совы.

— Сшей, — говорит, — эти два куска материи — синий и желтый, да так, чтобы двадцать стежков белыми нитками и десять черными. Сумеешь, быть тебе портняжным подмастерьем. Давай узелок, чтобы не мешался, и за дело.

Но я, конечно, узелка не отдал.

До чего же славно сидеть на высоком столе у светлой витрины и орудовать острой иглой, поглядывая на прохожих.

Я очень старался, но только успел сделать двадцать отличных стежков белыми нитками и семь стежков черными нитками, когда по улице прошла — или пролетела? — кажется, она не касалась туфельками мостовой — Принцесса. С золотой косой и синими-синими глазами.

Я сразу узнал Принцессу, потому что видел ее множество раз в книжке с цветными картинками, которую давным-давно читала мне матушка.

Принцесса была еще прекраснее той, что в книжке. "Это потому она так чудесно хороша, — догадался я, — что она живая, а не нарисованная".

Принцесса повернула ко мне голову и улыбнулась.

Или она высунула язык?

Руки у меня разжались, и материя упала на пол.

Очнулся я от сердитого голоса Мастера:

— Тебе бы только ворон считать!

Я хорошо запомнил эти слова, потому что в ту самую секунду мимо мастерской пролетел белый Голубь.

— Вы видели Голубя? — спросил я Портняжного Мастера. — Вы видели Принцессу?

— Ха-ха! Я же говорил, что тебе только ворон считать, — закричал Мастер. — Убирайся вон! А узелок я заберу за то, что ты испортил работу.

Он схватил меня, но я вывернулся и убежал.

Я шел куда глаза глядят, пока не услышал сладкий голосок:

— Не ищешь ли работы, мальчик?

На пороге розового домика с голубой черепичной крышей стоял красноносый толстяк с розовыми щечками и желтыми глазами.

Он распахнул дверь, и я увидел голубой рояль с откинутой крышкой.

— Если ты выдержишь испытание, то станешь учеником удивительно и поразительно Великого Маэстро, то есть моим учеником, — сказал он, когда я сел на розовый стул перед голубым роялем. — Чтобы достигнуть этого величайшего счастья, тебе придется исполнить изящнейшую пастораль, сочиненную мною. Ты должен двадцать раз нежнейше, пианиссимо, коснуться белых клавишей, а потом десять раз сильно, крещендо, ударить по клавишам черным. Начинай!

Я трогал белые клавиши, а Маэстро, наклонив голову, шептал:

— Сладко! Сладенько! Сладчайше! Наиусладительно!.. Нежно! Нежненько! Нежнейше!.. Умилительно! Наиумилительнейше! Сверхумилительно!

Иногда он мурлыкал под нос:

Где я слышал эту песенку?

Маэстро легко ударил золотым камертоном по крышке рояля.

— Так… Так… Еще усилие, и ты станешь любименьким учеником удивительно и поразительно Великого Маэстро. Так…

В это время мимо окна прошла — или пролетела — Принцесса. Вместо того, чтобы двадцатый раз пианиссимо коснуться белых клавишей, я быстро — виво, даже вивиссимо — выскочил из розового домика Маэстро.

— Куда ты? — крикнул он.

Но что мне было до розового Маэстро, до всех маэстро на свете: ведь впереди шла Принцесса.

Над золотой ее головой летел тот самый Голубь.

— Пожалуйста, пожалуйста, не исчезайте, иначе я умру, — сказал я вслед девушке.

Вот теперь она улыбнулась.

А может быть, она высунула язык, или показала нос, или состроила гримасу, став еще прекраснее.

Взглянув на меня, она сказала:

— Когда взойдет луна, приходи к большому дубу на опушке леса, мой мальчик! Повернись спиной к луне, закрой глаза и отмерь двадцать шагов от дуба к опушке леса, а после десять шагов от опушки к дубу.