В этом Вит был прав. Герцог бушевал, и рейтары, подстегнутые его бешенством и распаленные утренней потасовкой, обшаривали в поисках Вита город, как стая голодных волков. Те же из горожан, которые отказывались пускать их в дом, были арестованы, как накануне отец Вита, шапочник Войтех. Вот и пан Гинек Пруба, отец Витова приятеля, боролся с искушением сбить с герцога спесь и не впустить его наемников в дом. Он чувствовал себя вдвойне правым, ведь Гинек отвел Вита на чердак незаметно, не обмолвившись отцу ни словом. Мастер Пруба и понятия не имел, что беглец скрывается у него, когда давал клятву, что в доме никого нет, кроме его семьи, подмастерьев, учеников и прислуги. Но начальник караула плевать хотел на клятву бывшего консула, хотя его слово стоило больше, чем кое-чьи подписи, и в честности его никто не сомневался.
Пан Пруба был оскорблен. В нем закипала ярость. Стоило ему свистнуть своим подмастерьям и ученикам, и рейтарам пришлось бы худо — ведь их-то едва ли шестеро, а помощников у мастера больше двадцати. Ребята мускулистые, здоровые, пышущие силой и энергией, лихие и бесстрашные молодцы, герои всех праздничных потасовок. Орудия труда, которыми они владели, как скрипач смычком, послужили бы оружием, против которого рейтарам со своими саблями не устоять. Честное слово, не было в городе людей более старательных и в то же время более дерзких. Победа, несомненно, досталась бы мастеру Прубе и его помощникам. Но тогда герцог обрушил бы на него все свое войско, и ему пришлось бы превратить дом в крепость и выдержать долгую осаду, конец которой мог обернуться гибелью его семьи и всех, кто зависит от его рассудительности и заботы. Такое было вполне возможно. Правда, могло случиться и так, что город очнулся бы наконец и поспешил на помощь своему оказавшемуся в беде соотечественнику, притом самому справедливому из избиравшихся в городе консулов.
На какое-то мгновение пан Пруба отрешился от действительности, от грубых лиц рейтаров, сгрудившихся вокруг, и попытался насладиться этой заманчивой мечтой. Ах, сердце у Гинека Прубы было столь же горячим и пылким, сколь холоден и расчетлив был его ум. Если бы речь шла только о нем, он бросился бы на этих молодчиков и на самого герцога с голыми руками, но не зря он был консулом — он знал, какая ответственность ложится на плечи тех, кто взял на себя заботу о жизни других. И он не мог ничего себе позволить, пока не было уверенности, что все граждане уже готовы сбросить бремя герцогского господства. Поэтому, пожав плечами, он пустил рейтаров в дом и, нахмурившись, наблюдал, как они переворачивают все вверх дном и обшаривают все уголки, словно в разбойничьем притоне. Подмастерья и ученики стояли рядом, и на них вообще лица не было. Кулаки их сжимались до боли в суставах, чуть не до хруста. Люди поднимали на своего хозяина умоляющие глаза, словно говоря: «Сделай милость, разреши. Увидишь, как мы их шуганём».
Первым делом рейтары прочесали сад; вернувшись ни с чем, принялись обыскивать дом. Правда, под присмотром хозяйских молодцов, многие из которых держали в руках что-нибудь увесистое, налетчики, видит бог, вели себя как агнцы. Здесь нечего было и надеяться что-нибудь хапнуть, не то что в других домах, и, взяв в руки какую-либо вещь, они обращались с нею осторожно, как благовоспитанные барышни. Даже в погреб, где хранились съестные припасы, они спускались под конвоем. Если куда-нибудь направлялись двое рейтаров, тут же за ними устремлялось, по меньшей мере, шесть работников, выразительно поигрывавших молотками на длинных рукоятках. Только на чердак людей герцога отпустили без присмотра — проводив насмешливыми взглядами. Украсть там нечего, а сюрпризов хоть отбавляй: на чердаках всякое случается. Заметив усмешку в глазах обитателей дома, начальник караула послал наверх самых гнусных и ужасных на вид головорезов, на которых сам имел зуб. У одного из них все лицо заросло рыжей бородой и усами, к тому же он был крив на один глаз и страшен до ужаса; лицо второго рассекал глубокий шрам, который тянулся через пустую глазницу от лба до подбородка, — казалось, его голова была раскроена пополам и опять срослась.
Вит слышал, как скрипят и стонут под их ногами деревянные ступеньки, и гладил Лохмуша по голове, приговаривая, чтобы тот вел себя тихо. Только отворив чердачную дверь, молодчики поняли, что без света им в такой тьме не обойтись. Изрыгая проклятия, рыжий опять спустился вниз, а второй расположился тем временем на верхней ступеньке. Он что-то поспешно уплетал, при этом пыхтел, сопел и громко чавкал.
Рыжий принес лампу в проволочной оплетке, внутри горела сальная свечка. Звучно втянув носом воздух, он заключил:
— Ты что-то жрал.
— Ничего я не жрал, — соврал второй, хотя подбородок у него лоснился от жира, а в горле до сих пор свербило: с таким трудом заглотал он последний плохо пережеванный кусок.
— Стибрил небось колбаску в погребе, а про товарища не вспомнил, — обвинил его рыжебородый. — Клянусь мушкетами и алебардами, придет час, я с тобой поквитаюсь.
— Боюсь я тебя как утка воды, — отвечал второй. — Вот отстригу тебе уши и продам на рынке. Таких косматых свет еще не видывал. Продаю уши от рыжего дурака! С руками оторвут — это ведь как талисман. Два талера за них получу, не меньше.
Угощая друг дружку подобными обещаниями, рейтары поднялись на чердак и начали обшаривать его при тусклом свете сальной свечи, ничего дальше трех шагов не видя. Они то и дело спотыкались о сваленную рухлядь; по лицам хлопали полуистлевшие куски старого холста, развешанные по балкам и колыхавшиеся от сквозняка. В нос набивалась взлетавшая под ногами пыль. Проклиная все на свете, они не прекращали поисков, надеясь видимо, что им посчастливится найти хоть что-нибудь стоящее и упрятать под рубашку.
— Нет тут ничего, — пыхтел бородач, — одно тряпье и барахло. Не везет мне. Другие чего только не приносят — золото, ткани дорогие, меха. Только я вечно с пустыми руками.
— Молчи и свети! — гнусавил второй, что со шрамами. — Искать толком не умеешь, вот ничего и не находишь. Никогда не знаешь, где эти толстобрюхие сокровища прячут. У каждого свои привычки. Одни довольствуются ящичками, другие свои золотые в стены замуровывают; некоторые доверяются подвалу, другие тому же чердаку; иной раз найдешь денежки под полом, а то и в дымоходе; тот положит их в кувшин и зальет воском, а этот, наоборот, держит их в подушке и спит на них. И каждый думает, вот, мол, какой я ловкий. Но в конце концов всегда найдешь что ищешь, было бы время. А уж этот-то жуть как богат, можешь мне поверить, стоит только осмотреться получше. Удивляюсь, как герцог его еще не прищучил.
— И до него дело дойдет, никого не минует, но хотел бы я знать, что герцог будет делать, когда и последнего оберет.
— Эх ты, умник! Герцог объявит, что какой-нибудь из соседних городов наносит нам вред беспорядками, которые там происходят, и пошлет нас его завоевывать. Так все и пойдет. Плохо нам никогда не будет. Всегда нас будут ждать где-нибудь кошельки ремесленников и крестьян, скупердяев и трусов.
Возбужденный речью своего напарника, рыжий с новым жаром и рвением принялся светить и высматривать. Он ползал по полу, поднимал лампу со свечой и внимательно осматривал потолочные балки. Это становилось опасным, и Вит осознал, что если кладоискатели будут продолжать в том же духе, то, хоть клада и не найдут, его обязательно обнаружат.
Свет был для Вита опасен. Он должен от него избавиться. Но как? Шапочка начала давить ему на виски. Вит погладил ее. Он уже догадался, откуда берется та сила, которая помогает исполняться его желаниям. Рейтарам оставалось два шага до той балки, на которой он прятался. Вит пристально смотрел на пламя свечи.
«Миленькая моя, — мысленно обратился он к ней, — погасни, пожалуйста, помоги мне. Погасни!»
И тут пламя стало ослабевать, бледнеть, будто в лампе не хватало воздуха; фитиль затрещал, испустил несколько красных искорок и, вспыхнув напоследок, окончательно погас. Наемники чертыхнулись, и рыжий, сделавший шаг как раз в тот момент, когда погасла свеча, споткнулся о поперечную балку и растянулся с таким грохотом, как будто обвалилась крыша. Лампа, выпавшая у него из рук, отлетела куда-то во тьму. Чердак наполнился чудовищным шумом, и Виту пришлось очень постараться, чтобы Лохмуш не залаял. Теперь воякам предстояла обратная дорога почти в кромешной темноте. Они то и дело оступались и спотыкались, двигаясь на обманчивый свет, проникавший через чердачное окно, путались в развешанном тряпье, словно нарочно расставленных сетях, разбивали носы об опорные стояки, обдирая лица и набивая шишки.
Шум, который они производили, и их вопли привлекли внимание и рейтаров, и подмастерьев пана Прубы.
— Лампу! — гаркнул начальник караула, но никто из работников пальцем не шевельнул.
