— Да… — согласился Под и замолчал. — Нам надо снова все обдумать.
Он тревожно посмотрел на закрытое ставнями окно; в меньшем окошечке стекло было вмуровано в стену, свет оно давало, но не открывалось. Нет, здесь не пройдешь.
— Давайте взглянем на прачечную, — сказал Под.
Дверь туда, к счастью, была закрыта неплотно, и Под протиснулся в щель. Хендрири и Хомили проскользнули следом, немного погодя за ними вошла туда Арриэтта. Ей не терпелось увидеть прачечную, как и все прочие уголки этого огромного человечьего жилья, которое находилось теперь в их владении. В неровном свете свечи она заметила, что очаг здесь находится там же, где высится за стеной очаг в комнате, а в очаге стоит закопченная кухонная плита; пол, как и там, вымощен каменными плитами. В одном углу виднелся старый бельевой каток, в другом — медный котел для кипячения. У стены под окном была каменная раковина. Окно плотно закрывали ставни. Дверь наружу была заперта на два засова и для крепости обита внизу листом цинка.
— Нет, здесь ничего не выйдет, — сказал Хендрири.
— Да, — согласился Под.
Они вернулись в комнату. Люпи немного оправилась и слезла с коробка, чуть не расплющив его. Она уже привела свою одежду в порядок и сейчас собирала добычу, готовясь подняться наверх.
— Пошли, детки, — звала она, — скоро полночь, завтра у нас будет целый день…
Увидев Хендрири, она сказала:
— Пожалуй, пора перекусить. — Она хихикнула. — Я немного устала… Этот хорек и все такое прочее.
Хендрири взглянул на Пода.
— А вы как же? — и, так как Под молчал, он обернулся к Люпи: — У них тоже был трудный день… этот хорек и все такое прочее… и сегодня им не выйти…
— Да? — сказала Люпи и уставилась на Пода. Казалось, она захвачена врасплох.
— Что у нас на ужин? — спросил ее Хендрири.
— Шесть вареных каштанов… — она приостановилась, — …и по копченой рыбке тебе и старшим мальчикам.
— Может быть, откроем какую–нибудь банку? — предложил Хендрири после неловкой паузы.
Люпи не ответила, пауза затянулась.
— Да, конечно… — начала она в смятении, но тут ее прервала Хомили:
— Большое спасибо, это очень любезно с вашей стороны, но у нас самих есть три печеных каштана. И яйцо.
— Яйцо? — удивленно переспросила Люпи. — Какое яйцо?
— Куриное.
— Куриное яйцо? — снова повторила за ней Люпи так, словно курица — это птеродактиль или какая–нибудь легендарная птица вроде феникса. — Где вы его взяли?
— О, — сказала Хомили, — оно у нас давно.
— И мы хотели бы побыть немного здесь, внизу, — сказал Под, — если вы не возражаете.
— Нисколько, нисколько, — натянуто сказала Люпи. Она все еще ломала себе голову, откуда у них взялось яйцо. — Пошли, Тиммис..
Прошло немало времени, пока все сошлись вместе. То и дело мальчики возвращались за забытыми вещами, звали друг друга, смеялись, ссорились, болтали.
— По одному, — не переставала повторять Люпи, когда все сгрудились под лестницей. — По одному, мои ягнятки.
Но вот они поднялись наверх и с площадки, откуда гулко доносился каждый звук, вошли во внутренние комнаты. Теперь до Арриэтты долетало лишь тихое журчание голосов, приглушенные раскаты смеха и еле слышное попискивание.
«Для человеков, верно, что мыши, что мы», — подумала Арриэтта, прислушиваясь. Но постепенно все замолкло, наступила тишина. Арриэтта обернулась и посмотрела на родителей: наконец они были одни.
— Между молотом и наковальней, вот мы где, — сказал Под с вымученной улыбкой: он цитировал изречение из календаря с пословицами и поговорками, где Арриэтта. вела дневник.
Они сгрудились вместе на неостывших камнях очага, рядом валялся в золе железный совок, все еще слишком горячий, чтобы на него сесть. Хомили затащила сюда мятый спичечный коробок, — при ее весе он вполне ей годился. Под и Арриэтта пристроились на обугленной головешке; три зажженные свечи стояли между ними в золе. Огромная комната была погружена во мрак, и, когда замерли все звуки (семейство Хендрири, наверно, село за ужин), Арриэтта почувствовала, что они все глубже погружаются в тишину.
Вдруг ее нарушило слабое позвякивание колокольчика — казалось, оно звучит совсем рядом, — затем раздалось царапанье и почти беззвучное сопение. Широко раскрыв глаза, они дружно взглянули на входную дверь, но оттуда, где они сидели, ничего не было видно — она тонула в темноте.
— Он не может забраться сюда, да? — шепотом спросила Хомили.
— Исключено, — сказал Под, — пусть себе царапается, сколько влезет… нам ничего не грозит.
Но Арриэтта все же окинула изучающим взглядом стенки дымохода; камни были неровные, если не останется другого выхода, по ним будет нетрудно вскарабкаться наверх. И вдруг высоко–высоко над собой она увидела квадрат темно–синего неба, а на нем яркую звездочку, и, сама не зная почему, успокоилась.
— Насколько я понимаю, — начал Под, — мы не сможем отсюда выйти и не можем оставаться здесь.
— Так именно понимаю это и я, — сказала Хомили..
— А что, — сказала Арриэтта, — если нам забраться по трубе, — здесь, внутри, — на крышу?
— А дальше что? — спросил Под.
— Не знаю, — сказала Арриэтта.
— Там мы и останемся, — сказал Под.
— Да, там мы и останемся, — подтвердила Хомили жалобно, — даже если сможем туда забраться, в чем я сомневаюсь.
Несколько минут все молчали, затем Под хмуро сказал:
— Что ж, Хомили, нам не остается ничего другого…
— Кроме чего? — спросила Хомили, встревоженно поднимая лицо; освещенное снизу, оно выглядело особенно худым; там и сям темнели пятна от золы.
Арриэтта, догадываясь, что он скажет, крепче обхватила колени руками и уставилась на совок, лежавший наискосок от нее.
— Кроме того, чтоб смирить свою гордость, — сказал Под.
— Что ты имеешь в виду? — еле слышно спросила Хомили, хотя она прекрасно это знала.
— Нам придется пойти к Люпи и Хендрири и прямо, без обиняков попросить у них разрешения остаться.
Хомили сжала худое лицо худыми ладонями и молча посмотрела на Пода.
— Ради девочки… — мягко проговорил Под.
Печальные глаза повернулись, как на шарнирах, к Арриэтте и снова уставились на Пода.
— Несколько сухих горошин — вот все, что мы у них попросим, — еще мягче продолжал Под, — только несколько глотков воды и несколько сухих горошин…
Хомили продолжала молчать.
— И мы скажем, чтобы они оставили себе нашу мебель, — предложил Под.
Только тут Хомили вышла из оцепенения.
— Она и так достанется им, — хрипло сказала она.
— Ну, так как? — спросил, помолчав Под, вглядываясь ей в лицо.
Хомили с загнанным видом оглянулась вокруг, посмотрела наверх, в дымоход, взглянула на золу у себя под ногами. Наконец она кивнула головой.
— Пойдем тогда сразу, — уныло предложила она, — пока они не кончили ужинать, и покончим с этим.
— Не возражаю, — сказал Под.
Он поднялся на ноги и протянул руку Хомили.
— Двинулись, старушка, — ласково сказал он.
Хомили немедленно поднялась, и Под, подхватив ее под локоть, обернулся к Арриэтте. Стоя рядом с женой, он вытянулся во весь свой рост.
— Есть два вида мужества, которые я знаю, — сказал он, — а возможно, их и больше, но сколько бы их ни было, твоя мать обладает всеми. Запиши это в своем дневнике, дочка…
Но Арриэтта не смотрела на него, побелев как мел, она уставилась в темный угол между дровяным ларем и дверью в прачечную в глубине комнаты.
— Там что–то двигается, — шепнула она.
Под обернулся и взглянул туда, куда были устремлены ее глаза.
— Какое оно? — резко спросил он.
— Мохнатое…
Все замерли на месте. Затем Хомили с криком ринулась вперед. С удивлением и страхом они смотрели, как она неуклюже слезает с очага и бежит, раскинув руки к дровяному ларю. Казалось, она смеется… или плачет… дыханье с трудом вырывалось у нее из груди.
— Милый мальчик, — всхлипывая, приговаривала она, — славный мальчик… Благослови тебя Господь!
— Спиллер! — радостно завопила Арриэтта.
Она тоже спрыгнула на пол, вместе с Хомили вытащила его из темноты и потянула его за собой на очаг; яркое пламя свечей осветило его кротовый костюм, сильно поношенный, слегка порванный, с коротковатыми штанинами. Босые ноги мальчика лоснились от грязи. Казалось, он подрос и раздался в плечах. Но волосы его были так же взлохмачены и торчали во все стороны, а заостренное лицо было таким же загорелым, как раньше. Они и не подумали спрашивать его, откуда он явился, им было достаточно того, что он здесь. Арриэтте казалось, что Спиллер всегда возникает из воздуха и так же быстро растворяется в нем.
— Ой, Спиллер, — всхлипнула Хомили (а ведь Арриэтта считала, что мать не очень жалует его). — В самый последний момент, самый последний–препоследний момент!
