Но сейчас о том, чтобы раздеться или хотя бы размотать тёплый шарф, было страшно даже подумать! Тимоша представил себя в свинцовой воде, и его пробрала дрожь!
— Нет, — вздохнул он, — не получится из меня спасатель! Я и плавать-то умею только в ванне на резиновом крокодиле.
Он уже собрался уходить, и вдруг… Мальчик глазам не поверил! Там, в тёмных волнах, мелькали руки и прыгала, то исчезая, то появляясь, голова!
— Человек тонет! — Тимоша заметался по набережной.
Броситься в воду? Но тогда спасать придётся его самого! Позвать людей? Но поблизости никого не было! Спасательный круг! Он точно помнил, что около моста на специальном щите висит огромное бело-красное колесо.
Со всех ног бросился Тимоша к мосту. Еще издали он увидел и голубой с белым щит, и красную баранку круга на нём, и написанный люминесцентными красками плакат: «Спасти человека — благородный поступок!».
Под этой надписью было много-много небольших картинок, поясняющих, как этот поступок совершить, но у Тимоши не было времени их рассматривать.
Он подпрыгнул, пытаясь снять огромный, как колесо КамАЗа, круг, и увидел, что тот обмотан цепью, а цепь заперта на большой висячий замок, около которого надпись мелкими буковками: «Ключ в ДНД».
— Какое ещё ДНД? Человек же тонет!!! — простонал Тимоша.
Он оглянулся. В волнах реки больше ничего не мелькало. Не помня себя мальчик вскарабкался на парапет. Хотел крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, но даже голос у него пропал. Он взмахнул руками, примериваясь прыгнуть как можно дальше в тёмную злую воду… Но увидел вдруг, что голова прыгает уже совсем недалеко от берега…
«Тут неглубоко! — соображал мальчик. — Я забегу в воду и подам шарф! Наконец-то и этот шарф пригодился».
Тимоша ринулся к воде, на ходу разматывая колючие шерстяные витки.
Из воды навстречу ему, как дядька Черномор, поднимался «утопающий». С молодецких усов, как с весенних сосулек, бежала вода, бравый живот мерно колыхался в такт его богатырской поступи.
— Ух ты! Эх ты! — Дядька запрыгал на одной ноге, вытрясая из уха воду.
— Ай-яй-яй-яй! — Он бодро семенил по берегу, растираясь махровым полотенцем.
— Вот! — сказал он, увидев Тимошу. — Рекомендую! Исключительно, замечательно, прекрасно! Зимой хуже, зимой прорубь, заплыв исключён. А в проруби не то, совершенно, буквально не то. Окунёшься — и привет! Категорически не то! А сейчас — замечательно! — И он тяжёлой рысью пустился по берегу.
«Морж»! — облегчённо вздохнул Тимоша. — Хорош бы я был со спасательным кругом!»
Он посмотрел вслед резво бегущему «моржу». На такой широкой спине, пожалуй, легко уместился бы Тимоша вместе со своей школьной партой.
— Хорошо ещё, что я ему не кричал: «Давайте, я вас спасу!» — засмеялся он.
Ему было нисколько не обидно. Он был рад, что человек купался, а не тонул.
«Это просто исключительно-замечательно-прекрасно! — бодро сказал сам себе Тимоша. — А ведь я чуть было с парапета в воду не сиганул! Честное слово! Хотя было страшно! Значит… значит, я не трус? Я же по-настоящему почти что прыгнул!»
— Я не трус! — крикнул он, но тут же замолчал. — Разве об этом кричат? Не трус — и хорошо! Чего тут хвастать! Вот было бы здорово, если бы дедушка об этом узнал! А может, он знает?
Глава шестнадцатая
Печальные колокольчики
Тимоша брёл вдоль набережной и внезапно услышал тихую грустную мелодию. Её словно бы вызванивали колокольчики, вроде позывных радиостанции «Маяк».
Он оглянулся. Вдоль всей набережной тянулся парк, но в парке никого не было видно. Откуда слышится музыка? Мальчик поискал глазами серебряные колокола репродукторов, что по праздникам сотрясают улицы музыкой. Но парк этот был самый старый в городе, и развесить на столетних дубах громкоговорители просто никто не решился.
«Может быть, это листья?» — подумал мальчик, идя по аллее и глядя, как они, медленно кружась, падают на тёмную землю: жёлтые, оранжевые, багряные, пламенные…
Нет, листья падали совсем тихо. Их полёт даже как будто усиливал осеннюю тишину парка. Торжественно поднимались величественные чернобархатные стволы, кое-где тронутые зелёным мхом. Будто облаками покрывали их золотые кроны, и оттуда, с высоты, падали и падали невесомые листья.
Лебедь плыл по холодной глади пруда так тихо, что она была неподвижна. Ни одна даже самая маленькая волна не морщила жёлто-чёрную поверхность воды.
Тимоша пошёл по аллее, сгребая ногами груды листьев. Мелодия колокольчиков почему-то стала затихать. Он прислушался, потом вернулся обратно — музыка зазвучала вновь.
Тимоша заткнул уши пальцами — музыка не прекратилась.
«Что же это? — подумал мальчик. — Может, это во мне звенит? Но почему же тогда то затихает, то усиливается… А может быть… Может быть, я её слышу сердцем?»
Он бросился бежать по аллее к пруду — мелодия потерялась. Белый лебедь, только что вылезший из воды покормиться у своего домика, похожего на собачью будку, недовольно покосился на мальчика. Он знал, что на берегу некрасив и неуклюж, и не любил, когда его кто-то видел. Но Тимоше было не до лебедя. Он кружил по дорожкам, стараясь найти, откуда слышалась грустная мелодия. На полянке, куда сбегались дорожки, печальные колокольчики зазвенели громче.
Мальчик прислушался, определил направление и побежал напрямик, по мокрой траве, сбрасывая себе на голову с мокрых кустов потоки воды… Холодные струйки текли за воротник, но он не обращал внимания. Длинный шарф его намок, размотался и волочился сзади, тяжёлый, как пожарный шланг.
Тимоша выбежал на окраину парка, к набережной, и внезапно остановился: грустная мелодия звучала будто совсем рядом.
На скамейке он увидел девочку в красном пальто и резиновых ботах, которые блестели, как маленькие автомобили. Девочка прижимала к себе большую чёрную папку. На папке была вытиснена лира, а под ней иностранными буквами написано волшебное слово: Музикус.
Но самое удивительное — шея девочки была в несколько слоев обмотана таким же огромным, как у Тимоши, шарфом.
Колокольчики вызванивали так печально, что у Тимоши просто сердце разрывалось от сочувствия. Девочка обернулась и увидела его, запыхавшегося, мокрого. Музыка прекратилась.
— Ты чего? — спросил Дуня, присаживаясь на край скамейки.
— Ничего, — ответила девочка.
— Как это — ничего! Я же слышу!
— Ничего ты не можешь слышать, — сказала девочка.
И Тимоше показалось, что это не она сказала, а пролетающий мимо жёлтый лист.
— Как это — не могу! От тебя была музыка! Я же точно слышал!
— Ничего ты не мог слышать, — сказала девочка. — Меня теперь никто не может услышать.
— Почему это?
— Голос пропал, — ответила девочка.
Тимоша внимательно посмотрел на неё, но всё равно не мог понять, она говорит или нет. Нижнюю часть лица её закрывал толстый шарф.
«Но ведь я её понимаю, — значит, говорит», — подумал Тимоша.
— Как это — голос пропал? — спросил он вслух.
— Так. Совсем. Раньше был, а теперь пропал. Раньше его слышали все, а теперь ни звука…
— Но я же слышу! — поразился Тимоша. — Я прекрасно тебя слышу.
— Этого не может быть, — ответила девочка. — Теперь меня никто не слышит. Я даже сама себя не слышу.
— А! — сказал Тимоша. — Вот мне тоже говорили: «Не может быть, не может быть…» А я, дурак, поверил… И теперь всё!..
— Что «всё»?
— Не летаю больше! Раньше летал, а теперь разучился.
— Как это ты летал? — спросила девочка.
— Это… Просто! Хочешь летать — и летишь… Делаешься лёгкий-лёгкий. Шагнул — и сразу вверх… а потом над крышами, над улицами… в синеву, простор и ветер… — попытался рассказать Тимоша, но понял, что рассказать невозможно. — Вот, — сказал он грустно. — Даже рассказать не могу. Ты поняла что-нибудь?
— Поняла, — спокойно ответила девочка. — Летать — это, наверное, как петь!
«Нет, — подумал Тимоша. — Я иногда пою с Иваном Карлычем, но это не то. Разве можно сравнить это с полётом!»
Они пошли с девочкой по аллее, вышли к набережной, где от реки поднимался белый осенний туман. Он наползал на гранитные берега, поднимался выше и плыл между чёрными влажными стволами деревьев, накрывал опавшие листья, повисал на ветвях кустов.
…Мальчик и девочка шли в тумане, как в облаке. Деревья осыпали их мелким, почти невидимым серебряным дождём. Листья плавно опускались на воду реки, и река несла их на свинцовых осенних волнах к морю, как маленькие разноцветные корабли.
— Раньше, когда я пела, надо мной загоралась широкая разноцветная радуга, а над ней было такое синее небо, и простор, и белые облака… А мне казалось, что я состою из одного голоса. И могу голосом доставать до звёзд.
«Ух ты! — подумал Тимоша. — Так я петь не умею».
