Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

— Эх, — снова волчище в разговор заступил, — мне бы, мужики, ваши заботы! Справедливость, понимаешь! Тут весь день по лесу мотаешься, ищешь, чего бы самому заглотить да чем волчат своих подкормить… Сейчас весна — так ничего ещё, зайцы кой-где повылазили, а зимой-то вообще — вилы косоносые. Ноги уже не кормят. Думал, хоть за вас царь батюшка премию какую отвалит, хоть кусок какой от него перепадёт… А вам справедливость какую-то подавай, бессмертие, понимаешь… Эх…

И до того речь волчья тоскливой и жалобной стала, что прямо на вой перешла. Иван и Горшеня не сразу поняли, что волк не просто так на вытьё перешёл, не от тоски внутренней, а потому что границу волшебную пересёк и кончился на том месте его словарный человеческий запас. Да волчище и сам-то не сообразил — отвлекся на свои житейские мысли, подвывает что-то под нос и знай себе несётся по кочкам.

Вдруг до всех троих одновременно дошло. Волк затормозил резко — товарищи аж со спины под елку скинулись, Горшеня чуть в недостроенный муравейник не угодил.

— Всё, прибыли, — говорит Иван.

А волчище ничего уже сказать не может, только хвост поджал извинительно и обнюхивает уроненных на предмет ушибов и неумышленных повреждений. Только все вроде целы и даже не сильно напуганы.

— Ну спасибо тебе, серый, — кланяется Горшеня животному. — Бывай здоров, зла не помни.

— Прощай, — кланяется и Иван. — Беги домой, к жене, к деткам.

Порылся в мешке своём, достал два круга колбасы — последние, которые были. Вложил их волку в зубы.

— Держи, — говорит, — волчат своих угостишь. Ну, давай, лесной великан, отчаливай!

Волк сквозь колбасу прорычал нечто доброе, даже лапой своим наездникам помахал, потом развернулся, вздохнул о чём-то и потрусил обратно на трудную свою родину.

— Ну вот, — говорит Горшеня, — мы в Человечьем царстве. Здесь нам бояться нечего, здесь все кругом свои — прямоходячие, как говорится, люди.

И сразу же, будто в подтверждение его слов, раздался из-за ближайшего куста родной человеческий голос.

— Стой, кто идёт?

Хотел было Горшеня тому голосу ответить, да не успел, потому как в этот самый момент закончилась у нашей сказки первая её часть.

Часть другая — а сказка-то всё та же, всё те же в ней герои! А скоро и дополнительные прибавятся. Совсем немного Ивану и Горшене до новых приключений осталось — одна верста да семь саженей пешим ходом. Однако пока ещё эта другая часть не началась, а только изготовилась и собирается с духом. Поэтому образовалась в нашей истории пограничная, так сказать, ситуация — надобно и её прожить. Итак, на чём мы там остановились?

— Ну вот, — говорит Горшеня, — мы и в Человечьем царстве. Здесь нам бояться нечего, здесь все вокруг свои — прямоходячие, как говорится, люди.

И только сказал, как из-за кустов окрик слышится — вполне человеческий:

— Стой, кто идёт?

— Свои, — говорит Горшеня, останавливаясь, — человекообразные!

И ждёт, кто к нему из кустов вылезет — разбойник лихой либо порядочный какой бродяга. Ни по вопросу, ни по голосу этого не разберёшь: у нас, у людей, такие вопросы кто угодно задавать может — и хороший человек, и записной мерзавец; да и хрипотца с присвистом сама по себе ещё ни на какие морально-душевные качества не указывает.

И вот выходит из кустов небритый расхристанный мужик без картуза, к губе цигарка прикрепилась, в руках ружьишко дребезжит, к армяку в районе сердца прицеплен начищенный кругляк — не то медалька, не то рубль юбилейный. Лицо у мужика ехидное, нос совочком. Шествует он эдаким мочёным павлином и разглядывает ходоков с томным прищуром, табачком в их лики дышит — начальство, надо полагать, из себя строит.

Горшеня от папиросного дыма отмахнулся (неприятно ему что-то), не посмотрел на дутую начальственность, пошёл сразу на «ты».

— А ты кто ж таков? — спрашивает встречного, раз тот молчит.

— Таможня, кто! — представляется мужик, претензию голосом предъявляет.

Горшеня шапку снял, голову уронил легонько.

— Здравствуй, таможня.

И Иван тоже слегка подкивнул небритому, обозначил субординацию. А таможня медленно обоих ходоков обошёл, наземь сплюнул и опять молчит, как безъязыкий.

— Кого ж ты, таможня, в своем лице представляешь? — спрашивает его Горшеня с некоторым ласковым нетерпением.

— В своем лице, — цедит мужичок сквозь цигарку, — я представляю саму осударственную власть. Я её полномощный представитель, значится.

— Ах, вот как, — понимающе говорит Горшеня, — вот, стало быть, в каком масштабе. И что ж тебе, представитель, надобно?

— Хе, — кривится мужик, рябые от табаку зубы напоказ выставляет. — Надобно мне вас, пришлецы, проверить по всем таможним статьям: не несёте ли вреда, не ввозите ли чего ненужного в наше королевство, не собираетесь ли чего нужного выволочь. А ещё надо цель вашего визита разузнать, предполагаемые сроки обговорить, а также получить от вас циклорацию и сколько несёте с собой валюты.

— А без циклорации нельзя? — интересуется Иван.

— Можно, — кивает мужик раздумчиво, некую пакостную лукавинку в интонацию добавляет, — мочь-то можно, на то и таможня… да только не положено.

— Что не положено? — переспрашивает Иван.

А таможня отошёл к кусту, где у него засада была, и носком сапога куда-то указательно тычет: у него там, оказывается, картуз на земле имеется, специально для пожертвований выставлен дном вниз.

— А ничего не положено, пришлецы. Пусто!

Переглянулись Иван с Горшеней, — понимают, к чему мужик клонит, да не желают ту блесну заглатывать, нечистоплотности потакать не хотят.

— Мы не пришлецы, мы странники, — говорит Иван. — Долго в вашем царстве-королевстве гостить не собираемся, исключительно по делам забежали. Ищем чёрта одного, хотим справки о нём навести. Есть у вас в царстве черти?

Задумался таможня: видно, что непривычно ему на вопросы отвечать.

— Черти… — цедит сквозь оттопыренную губу. — Черти, значит… Да уж есть, конечно, как же в человечьем царстве без чертей! — и вдруг оживился: — А какие вам надобны? Ежели мелкие и зелёные, дык таковые, кажись, у меня у самого дома проживают, голов так пять-шесть. Могу за небольшую мзду отсчитать пяток таковых. А ежели которые покрупнее, тогда надо в других инстанциях поспрошать. Мы люди маленькие, стал быть, и чёрт у нас небольшой и — как бы это сказать? — тематический.

— Зелёные? — переспрашивает Горшеня. — Тематические? Нет, спасибо, это нам не подойдёт.

Посмотрели стороны друг на друга, понащупывали дальнейшие пути соприкосновения.

— Ну дык что, мужики, — мнётся таможня, — циклорацию заполнять будем? — и сызнова на картуз свой косится.

— Циклорации у нас нет, — отвечает Иван честно, — и заполнить нам её нечем.

— Ага, — подхватывает Горшеня, — у нас всей валюты — шрамы люты да клеймо от Малюты. А ввозить мы ничего не планировали, как, взапрочим, и выволакивать. Всю вашу страну в неизменности оставим, не беспокойсь.

Таможня ещё ехиднее скривился, утконоса из лица скроил, с самым вопиющим подозрением оглядел собеседников. И печально в картуз косится — порожности его не рад.

— Ладно, — говорит, — раз уж сложилась такая выпуклая пустота, — будем лики проверять, протоколы записывать.

— А чего ж нас проверять, таможня? — сокрушается Горшеня. — Мы ж вот и так — всей душой наружу, и даже зад у нас спереди! Ты препятствий нам не чини — и всё, остальное мы уж сами доберём.

Съёжился таким словам таможня, всей фигурой изобразил нелёгкую службистскую участь.

— Проверить необходимо, — говорит. — Потому как надо мне убедиться, что вы не умышленные какие-нибудь басурмане, а сами по себе ходоки с намерениями. Поэтому вот моё таможнее слово: разгадайте три мои загадки. Разгадаете — пушшу вас в королевство, так и быть.

— А не разгадаем, — не пустишь? — интересуется Иван.

— П-пушшу, — подумав, отвечает таможня. — Но за мзду.

— Да за какую ж мзду? — умиляется Иван. — Сказано ж: нет у нас ничего!

— Ничего в двух мешках не носят, — заявляет таможня.

Иван с Горшеней переглянулись опять: уж больно резонно последнее таможенное заявление прозвучало — хоть вот падай на месте с повинной.

— Добро, — говорит Горшеня, — давай, таможня, запускай свои загадки в карманы наши босые. Коли уж нет других вариянтов…

Таможня самым повелительным образом время растянул: ружьишко из одной подмышки в другую переложил, поднял с земли папиросный цоколь с табачком на конце, увесистым наградным огнивом его запалил, и только после всего этого изнурения приступил к дознавательным процедурам.

— Вот вам первая загадка, — говорит. — Про меня. Как поем я, ребята, мяса, так хочется мне кваса. А как попью кваса, так обратно хочется мяса. И что мне делать?