Он вывел Вольку на улицу. Великаны взяли немедленно мечи «на караул», но Хоттабыч, не обращая на них внимания, указал мальчику на полированные золотые доски, украшавшие сверху входы во дворцы. На каждой из них были высечены одни и те же надписи, от которых Вольку сразу бросило в жар и в холод:
«Дворцы эти принадлежат благороднейшему и славнейшему из отроков этого города, красавцу из красавцев, умнейшему из умных, преисполненному неисчислцмых достоинств и совершенств, непоборимому и непревзойдённому знатоку географии и прочих наук, первейшему из ныряльщиков искуснейшему из пловцов и волейболистов, непобедимому чемпиону комнатного биллиарда и пинг-понга — царственному юному пионеру Вольке ибн Алёше, да славится во веки веков имя его и имя его счастливых родителей».
— С твоего позволения, — сказал Хоттабыч, которого распирало от гордости и счастья, — я хотел бы, чтобы ты, поселившись в этих дворцах вместе с твоими родителями, уделил и мне уголок, дабы твоё новое местожительство не отделяло меня от тебя и я имел бы возможность во всякое время выражать тебе своё глубокое уважение и преданность.
— Так вот, — ответил Волька после некоторого молчания, — во-первых, в этих надписях маловато самокритики… Но это, в конце концов, неважно. Это неважно потому, что вывески вообще надо заменить другими.
— Я понимаю тебя и не могу не обвинить себя в недомыслии, — смутился старик. — Конечно, надо было сделать надписи из драгоценных камней. Ты этого вполне достоин.
— Ты меня неправильно понял, Хоттабыч. Я хотел бы, чтобы на доске было написано, что эти дворцы являются собственностью Роно. Видишь ли, в нашей стране дворцы принадлежат Роно… или санаториям.
— Какому такому Роно? — удивился старик.
Волька неправильно истолковал восклицание Хоттабыча.
— Всё равно какому, — простодушно ответил он, — но лучше всего Советскому. В этом районе я родился, вырос, научился читать и писать.
— Я не знаю, кто такой этот Роно, — произнёс Хоттабыч с горечью в голосе, — и вполне допускаю, что он достойный человек. Но разве Роно освободил меня из тысячелетнего заточения в сосуде? Нет, это сделал не Роно, а ты, прекраснейший отрок, и именно тебе, или никому, будут принадлежать эти дворцы.
— Но пойми же…
— И не хочу понимать! Или тебе, или никому!
Волька ещё никогда не видел Хоттабыча таким разъярённым. Его лицо побагровело, глаза, казалось, метали молнии. Видно было, что старик еле сдерживается, чтобы не обрушить свой гнев на мальчика.
— Значит, ты не согласен, о кристалл моей души?
— Конечно, нет. Зачем они мне дались, эти дворцы? Что я — клуб, учреждение какое-нибудь или детский сад?
— Иэхх! — горестно воскликнул тогда Хоттабыч в махнул руками. — Попробуем другое!..
В то же мгновение дворцы расплылись в своих очертаниях, заколыхались и растаяли в воздухе, как туман, развеянный ветром. С воплями взвились вверх в исчезли великаны…
Зато теперь двор был полон тяжело нагруженных слонов, верблюдов и ослов. В раскрытые ворота продолжали прибывать всё новые и новые караваны. Крики чернокожих погонщиков, одетых в белоснежные бурнусы, сливались с трубными звуками, которые издавали слоны, с воплями верблюдов, с рёвом ослов, с топотом сотен копыт, с мелодичным позвякиваньем колокольчиков и бубенцов.
Коротенький, до черноты загорелый человек в богатой шёлковой одежде слез со своего слона, вышел на середину двора, троекратно ударил палочкой из слоновой кости по асфальту мостовой, и из мостовой вдруг забил мощный фонтан. Сейчас же погонщики с кожаными вёдрами в руках озабоченно выстроились в длинную очередь, и вскоре двор заполнился сопеньем, чмоканьем и пофыркиваньем жадно пивших животных.
— Всё это твоё, о Волька! — воскликнул Хоттабыч, стараясь перекричать гам, стоявший за окном. — Прошу тебя, прими благосклонно мой скромный дар.
— Что — всё? — спросил оглушённый шумом Волька.
— Всё. И слоны, и верблюды, и ослы, и всё золото и драгоценности, гружённые на них, и люди, состоящие при этих грузах, и животные. Всё это твоё!
Час от часу не легче. Только что Волька чуть не стал владельцем трёх роскошных, но совершенно ненужных ему дворцов. А сейчас он становился сразу обладателем несметного количества драгоценностей, слоно-владельцем и, так сказать, на сладкое — рабовладельцем!
Первой мыслью было умолить Хоттабыча убрать его никчёмные дары, пока ещё никто их не заметил.
Но Волька сразу же вспомнил историю с дворцами. Если бы он потолковей повёл тогда разговор, можно было, пожалуй, сделать так, чтобы дворцы остались украшать собой город.
Одним словом, нужно было выиграть время для размышлений и выработки оперативного плана.
— Знаешь что, Хоттабыч? — сказал он, стараясь говорить как можно непринуждённей. — А не покататься ли нам на верблюде, пока люди управятся с караваном?
— С радостью и удовольствием, — доверчиво отвечал старик.
Через минуту двугорбый корабль пустыни, величественно покачиваясь и надменно оглядываясь по сторонам, вышел на улицу, неся на своей спине взволнованного Вольку и Хоттабыча, который чувствовал себя как дома и томно обмахивался шляпой.
— Верблюд! Верблюд! — обрадовались ребятишки, выскочившие на улицу одновременной в таком количестве, как будто для них было привычным делом ожидать в это время появления верблюдов.
Они тесным кольцом окружили невозмутимое животное, возвышавшееся над ними, как двухэтажный троллейбус над тележками с газированной водой. Какой-то мальчишка скакал на одной ноге и восторженно вопил:
Едут люди
На верблюде!..
Едут люди
На верблюде!..
Верблюд подошёл к перекрёстку как раз тогда, когда на светофоре загорелся красный свет. Не приученный к правилам уличного движения, он хладнокровно переступил жирную белую черту на мостовой, хотя перед нею было большими буквами написано: «Стоп!» Но напрасно Волька старался удержать хмурое животное по эту сторону черты. Корабль пустыни, спокойно перебирая ногами, продолжал свой путь прямо к милиционеру, который уже вытащил из сумки квитанционную книжку для взимания штрафа.
Вдруг раздался громкий рёв сирены, заскрежетал тормоз, и под самым носом хладнокровно посапывавшего верблюда остановилась голубая автомашина. Из неё выскочил шофёр и принялся честить и верблюда и обоих его седоков.
Действительно, ещё одна секунда — и произошло бы непоправимое несчастье.
— Попрошу поближе к тротуару, — вежливо проговорил милиционер и приложил руку к козырьку.
Вольке с трудом удалось заставить верблюда подчиниться этому роковому распоряжению.
Сразу собралась толпа. Начались разговоры и пересуды:
— Первый раз вижу: в Москве — и вдруг разъезжают на верблюдах!..
— Подумать только — чуть-чуть несчастье не приключилось!..
— Неужто ребёнку нельзя уж на верблюде покататься?
— Никому не позволено нарушать правила уличного движения…
— А вы бы сами попробовали остановить такое гордое животное. Это вам, гражданин, не машина!
— И откуда только люди в Москве верблюдов достают, уму непостижимо!
— Не иначе, как из зоопарка. Там их несколько штук.
— Страшно подумать, что могло бы случиться. Молодец шофёр!
— Милиционер безусловно прав…
Волька почувствовал, что попал в неприятную историю. Он свесился с верблюда и принялся неловко извиняться:
— Товарищ милиционер, я больше не буду! Отпустите нас, пожалуйста… Нам верблюда кормить пора… Ведь в первый же раз…
— Ничего не могу поделать, — сухо отвечал милиционер. — В таких случаях все говорят, что в первый раз.
Волька продолжал свои тщетные попытки разжалобить сурового милиционера, когда вдруг почувствовал, что Хоттабыч дёрнул его за рукав.
— О юный мой повелитель — сказал Хоттабыч, хранивший до этого надменное молчание. — О юный мой повелитель, мне грустно видеть унижения, на которые ты идёшь, для того чтобы избавить меня от неприятностей. Все эти люди недостойны целовать твои пятки. Дай же им понять пропасть, отделяющую их от тебя.
Волька в ответ только досадливо отмахнулся, но вдруг почувствовал, что с ним повторяется та же история, что и во время экзамена по географии; он снова не был волен над своей речью.
Он хотел сказать:
«Товарищ милиционер, я очень прошу вас — отпустите меня. Я обещаю вам до самой смерти никогда не нарушать правил уличного движения».
Но вместо этой смиренной просьбы он вдруг заорал на всю улицу:
— Как ты смеешь задерживать меня! На колени! Немедленно на колени передо мной или я тотчас же учиню с тобою нечто страшное!..
Хоттабыч при этих словах удовлетворённо осклабился и с достоинством поутюжил свою бороду.
