Увидев послание, герцог тут же в нетерпении разорвал конверт, даже не проверив, не сорвана ли там печать. «Ах, черт возьми! Ах ты, дьявол! Гром и молния! Тут пишут, что этой ночью заседает сенат, собрались сенаторы, чтобы поднять бунт и изгнать нас из города».
— Эй, кто тут? Ко мне, охраните меня, защитите!
Однако прежде чем подбежали стражники, герцог уже опомнился настолько, что мог принимать вполне здравые решения.
Этот человек прошел огонь, воду и медные трубы, так что при всей своей трусости был лукав и коварен. Прочитав письмо еще раз, он рассудил, что все не так уж скверно. Разве оружейник не подсказал ему, как нужно перехитрить сенат, захватить его членов и сломить их силы раз и навсегда? Об этом стоило поразмыслить.
Герцог снова и снова перечитывал письмо оружейника и чем больше вчитывался, тем определеннее ему представлялось, что никакой реальной опасности нет. Напротив. Сама судьба подбрасывала ему козырную карту, и если он не побоится пустить ее в ход, то пророчество оружейника исполнится и его могущество станет безграничным. «Итак, в бой!» — решил герцог. А поскольку оружейник ничего не писал ему о вооруженных силах подмастерьев, скрытых в домах, окружающих площадь, — пан Рупрехт еще не прознал об этом — то герцог тут же принялся осуществлять свое решение.
В лагере, расположенном у ворот замка, затрещали барабаны и засуетились наемники. Герцогу нельзя было отказать в искусстве лести и коварства, чем, как правило, отличаются люди, не слишком мужественные. Он отстранил рейтаров и призвал алебардников, приняв решение потихоньку и неприметно проникнуть на площадь и захватить сенат. И вот, примерно полчаса спустя после того, как убогий Крышпин передал герцогу послание оружейника, по кривым улочкам и переулкам в абсолютной тишине началось передвижение отрядов алебардников, заполнивших все пространство перед зданием сената. Под конец появилась там и дружина конников. Это пожаловал сам герцог Густав. Он ехал в окружении телохранителей, держа в руках жезл полководца. Грудь его защищал панцирь, а на голове красовалась шляпа, украшенная великолепными страусиными перьями.
Пока все шло как по маслу. Герцог имел основания полагать, что ему и впрямь удалось проникнуть на Большую площадь, не возбудив подозрений ни у кого, разве что у крестьян-огородников, но ведь тут же пригрозили виселицей всякому, кто отважится покинуть площадь или проговориться о военных приготовлениях. Милейший герцог Густав не предполагал, что за передвижениями алебардников и за его собственными действиями пристально наблюдают сотни пар глаз и что в воротах всех прилегающих к площади домов стоят мальчишки-ученики и подмастерья и довольно потирают руки, радуясь, что все идет по намеченному плану.
Пространство перед зданием сената — с северной и южной стороны — заполнили отряды алебардников; сам герцог со своими конниками встал у фонтана посреди Большой площади, как раз против входа в здание сената. Именно это и явилось той неожиданностью, поразившей сенаторов, когда они оказались на площади. Но не станем опережать события, а расскажем все по порядку, с того самого момента, когда распахнулись двери сената и из них вывалилась огромная фигура оружейника Рупрехта, двигавшаяся на руках, кверху ногами.
Только Рупрехт коснулся руками тротуара, как раздался грозный лай и огромная овчарка с вздыбленной шерстью принялась бегать вокруг и наскакивать на пришельца. Это был Лохмуш, всю ночь верно стороживший ворота здания и поджидавший своего хозяина. Положение пана Рупрехта, и без того довольно трудное, теперь стало совершенно плачевным. Он не мог взмахнуть рукой и отогнать пса, а только вопил и бессильно болтал в воздухе огромными ножищами. Хотя это было невероятно даже для акробата, привычного к ходьбе на руках, оружейник не упал. Он бы даже рад был свалиться на спину или на живот — все равно, лишь бы потом подняться и пойти на своих двоих, как все смертные. Не представляя себе, что еще можно предпринять в столь отчаянном положении, оружейник как был, на руках, быстро понесся вперед. Он не знал, куда бежит, потому что не мог поднять головы и оглядеться, но бежал прямо к центру площади, в объятия герцога.
Неудержимый хохот оруженосцев потряс площадь. Они не знали пана Рупрехта, да если бы и знали, все равно не удержались бы от смеха при виде огромного толстяка, который несся на руках с такой быстротой, как не всякий смертный сможет бежать и на ногах; к тому же вокруг него скачет лохматый пес, заливаясь отчаянным лаем. В это мгновение солдаты забыли, зачем они, собственно, здесь — настолько захватило их это поразительное зрелище, — и хохотали до упаду.
Только один человек из всех собравшихся на площади кроме, разумеется, несчастного оружейника — даже не улыбнулся. Это был герцог Густав. Он сразу узнал своего поставщика и советчика, и, видя его в столь прискорбном положении, из которого он, очевидно, не мог выбраться, герцог мгновенно вспомнил все, что случилось за последнее время, столь необъяснимо и удивительно противодействуя его намерениям; на какую-то долю секунды у него возникло ощущение, что сейчас благоразумнее всего было бы повернуть коня и скрыться.
Новый день приносил сюрпризы всем — и герцогу, и сенаторам. Первыми, кто заметил, что творится на площади, оказались, конечно, пан Пруба, шапочник Войтех, его сын, Петр Иха и кум Матей, присоединившийся к ним, когда они спускались по лестнице.
Увидев, что площадь занята алебардниками, а напротив стоит герцог своей собственной персоной, пан Пруба побледнел и сокрушенно вздохнул. Казалось, все пропало. Как уже случалось не раз, среди сенаторов и нынче отыскался изменник, предавший их. Но где же ученики и подмастерья — их ведь было куда больше, чем наемников герцога; кроме того, они были так хорошо вооружены?! Неужели их одолели; перебили и бросили в тюрьмы? Но ведь в здании сената не было слышно звуков сражения! Так неужели никому не удалось вырваться и передать весть? Измена, измена! Слово это сверлило мозг пана Прубы. Никакого сражения не было. Просто парни, завидев приближающихся солдат герцога, разбежались и попрятались в своих мастерских. Скорее всего, так. Пан Пруба еще раз глубоко вздохнул и тихо сказал своим соратникам:
— Мы проиграли. Это конец.
И те, кто шел рядом с ним, согласно кивнув, тоже горестно вздохнули. Город Дом утратил свободу окончательно и бесповоротно.
Однако один из стражников, заслышав слова пана Прубы, подступил к нему и вполголоса произнес:
— Вы ошибаетесь, хозяин. Наши спрятались в домах, прилегающих к площади, и выступят, как только подвернется удобный момент. Яхим просил передать вам это.
Счастливая улыбка озарила лицо галантерейщика. И он моментально обрел привычную отвагу и рассудительность. Собственно, со стороны Яхима это был очень хитрый и удачный тактический прием — пустить герцога с его наемниками на площадь, заманить в западню, из которой не выбраться. Обратившись к куму Матею, мастер сказал:
— Сосед, вернитесь в здание и расскажите остальным, что тут произошло. Передайте, бояться нечего, потому что все козыри — в наших руках. А поскольку среди оставшихся довольно глупцов и трусов, посоветуйте им переждать некоторое время, пока игра не подойдет к концу, чтоб им не перепало лишних синяков и увечий.
— Я загоню их обратно, вот только бы мне заполучить алебарду! — пообещал кум Матей и двинулся навстречу сенаторам, которые все еще толклись на лестничной площадке перед залой заседаний.
Какое-то время слышен был веский, уговаривающий голос кума Матея, потом поднялись причитания и ропот самых боязливых, и опять возвысился голос Матея, теперь уже негодующий и бранчливый, после чего раздалось шарканье множества ног — видно, Матею удалось уговорить сенаторов, и они возвращались обратно в залу. Конечно, возвратились не все, кое-кто не поддался уговорам, пожелав в столь решительные и трудные минуты стать бок о бок с паном Прубой и его сторонниками. Не более сорока мужественных, рассудительных, ко всему готовых мужчин, которые готовы были не на жизнь, а на смерть сражаться за свободу города и свою собственную, стояли на площади. Под плащами у них были широкие и тяжелые палаши, и, разумеется, защитники свободы твердо решили, коли понадобится, пустить их в дело, предпочитая пасть в бою, чем снова сделаться рабами герцога. Сорок храбрых сенаторов. Не так уж мало, если вспомнить, что всего в сенате — сто членов, а тридцать из них — в заточении. Таким образом, меньше двух десятков трусов предпочли отсидеться в тишине залы заседаний, опасаясь встретиться с опасностью лицом к лицу.
Меж тем злые шутки на площади не прекращались, и обессилевший оружейник, преследуемый Лохмушем, все еще мчался на руках с невообразимой скоростью, устремляясь прямо под копыта герцогского коня. Вся Большая площадь сотрясалась от смеха, вояки и думать забыли про то, зачем они здесь, и хохотали так, что алебарды вываливались у них из рук; крестьяне и торговцы забрались на свои лавки и повозки, чтоб удобнее наблюдать за происходящим, а в домах распахивались окна, и в них высовывались изумленные люди, которые тоже принимались хохотать.
