— Ну и жарища, пёс её задери!
Весело насвистывая, Михейскорняжкин сочувственно кивнул:
— Жарища, кот ей выцарапай глазищи!
— Допекла до самых печёнок! — с трудом переводя дух, продолжил я.
— До того печёт, что и в пекло лезть незачем, — подхватил Михейскорняжкин и опять знай себе напевать да насвистывать.
— И как только у вас, милейший сосед, пороху хватает в этакий зной шутки шутить? — В душу мою закралось смутное подозрение, что барсук насмехается, видя, как меня припекло.
— Я получил добрую весть, — сияя от радости, сообщил Михейскорняжкин. — А хорошие новости всегда помогают сносить тяготы.
Легко ему, не без досады подумал я, с добрыми вестями сносить мою измочаленность. Но я тотчас же устыдился, ведь солнце припекает его так же, как меня, с той разницей, что ему даже шубу не скинуть. Нет, ему тоже нелегко!
— Листок получил, самое что ни на есть замечательное послание! — И Михейскорняжкин помахал в воздухе взаправдашним древесным листиком овальной формы, с чуть зазубренными краями.
— Ух ты! — через силу выдохнул я. — И от кого же?
— Как по-вашему, от кого можно получить всамделишный лист?
— От дерева, от кого же ещё! — резковато отозвался я. Хватит с меня этой игры в «спрашивайте — отвечаем». С человека, можно сказать, семь потов сошло, а этому и горя мало.
— Сообразительный вы, — похвалил меня барсук.
— Уж не хотите ли вы сказать, будто этот лист получен вами от какого-то дерева?
— Не только хочу, но и говорю, более того — сказал!
— Понятно, понятно, и от какого же дерева? — с притворной любезностью поинтересовался я, чуя неладное.
— От дерева «птичьи ягоды».
— Птичьи ягоды, птичьи ягоды… — протянул я. Сосед мой явно не в себе, такая жарища хоть кого доконает. Не беда, пройдёт, главное — перетерпеть. — И что же пишет оно, это дерево? Как себя чувствует?
— За всё благодарит, чувствует себя прекрасно, — с готовностью отвечал Михейскорняжкин. — С левого бока пошли новые побеги, раны с правой стороны зарубцевались и сочатся древесной смолой. А ко дню рождения дерево обзавелось подарком — ожерельем из натуральной омелы.
— У него и день рождения бывает?
— А как же? На прошлой неделе сорок лет стукнуло.
— М-да, старость не радость, — невпопад ляпнул я.
— Бр-бр, су-уший у-ужас! — взорвался сосед, готовый расплющить меня силой своего авторитета. Я невольно съёжился. — Молодой человек, да вы хоть имеете представление, с чем их едят, эти птичьи ягоды? Что это за дерево такое, между прочим, известное науке?
Разговор пошёл всерьёз. Я притих, даже пикнуть боялся.
— Ладно уж, не стану вас мучить, — великодушно сжалился надо мной барсук. — Лучше расскажу по порядку, как было дело. — Он вытащил из кармашка для часов сигару, закурил, затем достал из кармашка для сигар часы и удовлетворённо заметил: — До передачи «Вечерняя сказка» вполне управимся.
Мы уселись поудобнее, и Михейскорняжкин, попыхивая сигарой, повёл рассказ.
— Прошлым летом, то есть ровно год назад, когда вас в этом доме ещё и в помине не было, на месте олеандра стояло дерево «птичьи ягоды». Пышное, раскидистое, тень давало всему двору. Оно достигало уже четвёртого этажа и намеревалось в недалёком будущем перерасти дом. И дай ему волю, наш дом украсился бы зелёным султаном из листьев. Краше него не было дерева на всей улице Сына Белой Лошади. Конечно, это громко сказано, ведь, если разобраться, других деревьев в округе нет. Все его любили. Летом дерево давало спасительную тень, зимой, покрытое шапками снега, выглядело чудо как красиво. А к осени на нём созревали ягоды. Ребятишки карабкались вверх по стволу и собирали урожай. Знаете, как едят птичьи ягоды?
— Не совсем… — смущённо пробормотал я.
— Срываешь мелкую, спелую ягодку, зубами сдираешь с твёрдой косточки огненно-красную кожицу, мякоть глотаешь. А косточками хорошо пулять друг в дружку или бить в цель. Усвоили? Кожуру следует снимать с осторожностью, тут дело тонкое, кропотливое. Девчушка со второго этажа шепелявит, потому как двух передних зубов у неё не хватает. А зубов она лишилась по небрежности: взяла да куснула птичью ягоду. Хорошо, что зубы были молочные и уже шатались. — Сосед сделал глубокую затяжку. — Как-то раз, — удручённо продолжил он, — во дворе появился какой-то человек с пилой на плече и влез на дерево. Енци сразу же поднял переполох, и я вышел во двор. Вышел неохотно, потому как аккурат готовил молочную подливку, а её ведь всё время помешивать требуется. Но если уж Енци позвал…
— Кто такой Енци?
— Симпатичнейший дрозд. Кстати, именно он принёс мне этот лист. Очень порядочный, солидный отец семейства. Обитал на нашем дереве, на ветке с левой стороны свил себе уютное гнёздышко, там же и птенцы выводились. И вот выхожу я и вижу, на дереве какой-то человек пристроился и вовсю пилой орудует. Говорю ему:
«Здравствуйте!» — всё честь по чести.
А он лишь сквозь зубы цедит:
«Здрсьте», — и знай себе пилит.
«Что вы там делаете, позвольте вас спросить?» — это я ему.
А он мне:
«Пилю».
«Дерево, что ли?» — спрашиваю я, не веря своим ушам.
«Дерево».
«Как вы это себе представляете?» — возмущаюсь я.
«Ничего я себе не представляю. Велено мне — пилить, я и пилю».
«Кому наше дерево помешало?»
«Почём мне знать? Сказано: убрать дерево, покуда дом не задавило».
«Дом… задавило?»
«Именно что. Сказано: дерево дому угрожает, значит, так и есть. Велено его спилить — вот я и пилю».
И снова давай орудовать. А я стою под деревом и кричу во всю глотку:
«Руки прочь от нашего дерева!»
Под напором воспоминаний голос Михейскорняжкина набирал высоту, нарушая тишину летнего дня, но я не решался оговорить соседа, чувствуя справедливость его благородного возмущения.
— Жильцы тоже все повысыпали, — продолжал барсук, — выстроились на галереях по всем этажам и давай хором скандировать: «Руки прочь от де-ре-ва!» Крики и суматоха выманили из квартиры и Господина Адвоката. Он тут же потребовал тишины и бумагу. Не сметь, говорит, прикасаться к дереву, покуда не предоставлено официальное распоряжение, а иначе он, адвокат, незамедлительно предъявит обвинение. Тут пильщик пошёл на попятную: слез с дерева, на котором осталась одна-единственная ветвь, и давай упрашивать адвоката, чтоб не предъявлял обвинение. Ведь на нём самом никакой вины нет, он всего лишь делает своё дело. Сказали ему — дерево грозит дом задавить, он и поверил, велено спилить — он пилит, а остальное его не касается. Но и Господин Адвокат гнул своё: чтобы дерево уничтожить, необходимо письменное распоряжение. Пильщик взвалил пилу на одно плечо, пожал другим плечом и буркнул: будет, мол, вам завтра письменное распоряжение. С чем и удалился. Жильцы ещё малость пошумели, поколобродили и угомонились: ежели будет официальная бумага, то тут уж ничего не попишешь. И разошлись по своим делам. Остались во дворе лишь изувеченное дерево да мы с дроздом.
Енци пристроился на уцелевшей ветке, я присел у подножья дерева на корточки. Сидим, думаем. Погрузились в размышления, да так глубоко, что едва не утонули. Ну а под конец вообще чуть голову не сломали. И тут вдруг Енци щебетнул этак радостно, вспорхнул, но затем, поникнув, вновь опустился на уцелевшую ветку.
«Что с тобой?» — спрашиваю.
«Да так… ничего, — грустно отмахивается он крылом. — Просто я подумал, какая жалость, что деревья не летают! Умей наше дерево летать… Но ведь оно не умеет…» — и Енци горестно заплакал.
«Какая жалость…» — меня тоже слеза прошибла.
«Какая жалость!» — рыдало дерево взахлёб.
В этот момент рядом заворковали голуби. Их можно было бы принять за супружескую пару, хотя на самом деле это были близнецы. Голуби ведь вообще все похожи, попробуй отличить одно голубиное яйцо от другого. Но эти во всяком случае были близнецами: Паша и Саша. На улице Сына Белой Лошади они были известны как Пасаша, поскольку всюду появлялись вместе и не было никакого смысла называть их по отдельности. Братья глянули на нас и вмиг расплакались.
«А эти-то чего разнюнились? — утирая слёзы, поинтересовался я у дрозда. — Не разобрались толком, в чём дело, и сразу давай горевать».
«Глупенькие они, ум один на двоих, — осипшим голосом просветил меня Енци, а близнецы по прозванию Пасаша дружно закивали головами. — Зато сердце у них доброе, отзывчивое, их просом не корми — только дай посочувствовать чужому горю».
«Приятно слышать», — сказал я, и мы продолжили плакать. Слезами горю не поможешь, зато душу облегчить можно.
«Придумал!» — вдруг прощебетал дрозд.
«Что?!» — спросили мы в один голос, и мне сделалось стыдно, что я не сумел сформулировать свой вопрос иначе, чем глупенькие — по всеобщему признанию — голубята. Но Енци обратился к Пасаше:
