Ознакомительная версия.
Я вытянул шею и заглянул в партитуру: «Людвиг ван Бетховен. Концерт до мажор № 1 для клавира и оркестра».
Но то, что играл красный рояль Котовича, было совсем не клавиром. Это было нечто иное, как собачий вальс! Даже мы с моими немузыкальными ушами это поняли. Я был потрясен.
Тем временем рояль закончил исполнение и, отдышавшись, спросил:
— Ну? Что вы об этом думаете, коллега?
— Это было хорошо, — солгал я.
— Так, так, так?.. — рояль явно напрашивался на комплименты.
— Не так чтобы громко, но и не тихо.
— Ну же! Ну!
— Быстро и в то же время медленно.
— Еще!
— Минорно и мажорно одновременно, что удивительно, — у меня заканчивались слова.
— А кульминация?
— А кульминация была очень кульминационной.
Вдруг крышка рояля радостно распахнулась, и из него выпрыгнул голый по пояс человек.
На нем были фрачные брюки и волосатая грудь, Этот человек схватил меня за локоть и сильно потряс:
— Благодарю вас! Благодарю, маэстро!
Я признателен вам до глубины души! Прошу вас, прошу! — человек потянул меня за собою в рояль.
Не успел я опомниться, как крышка с треском захлопнулась, и я оказался в кромешной темноте. Чиркнула спичка, и я увидел мерцающий огонек свечи.
— Сейчас мы будем пить чай, музицировать и спорить о гении и злодействе, — предупредил меня человек в брюках.
Мерцающий огонь свечи выхватил из мрака его бледное лицо, и мне стало не по себе. Оно было восторженное! Человек протянул мне стакан с чем-то синим.
— Вы пианист Котович? — спросил я, чтобы рассеять сомнения.
— Он самый, коллега. Самый что ни на есть Котович, — радостно засмеялся Котович. — Пианист.
— Вы меня простите, но мне кажется, вы меня с кем-то путаете, — прошептал я, озираясь. — Я не коллега.
С лица Котовича сползла улыбка.
— А кто?
Я отпил из стакана синевы (по вкусу она напоминала шариковую ручку) и сказал:
— Я ваш сосед сверху. Я за хомяком пришел.
— Но у меня нет никаких хомяков! — воскликнул Котович страшным голосом. — Тут храм Музыки!
— Вы только не волнуйтесь, — сказал я. — Понимаете, Фома Фомич пропал. Я нашел горох и подумал, что он сбежал к соседям. Вероятно, он у вас…
— Я по-о-о-онял, — перебил меня Котович и нехорошо прищурился. — Это вас Собаке-е-е-евич присла-а-а-ал…
— Я не знаю никакого Собакевича.
Я пришел сам.
Мне совсем не нравилось, как смотрел на меня Котович. К тому же я уже понял, что Фомы Фомича тут нет, поэтому поспешил на выход. Но пронырливый Котович схватил меня за капюшон и зашептал в самое ухо:
— Передайте Собаке-е-е-евичу, что Котович так просто не сдастся! Не на того напали! Котович еще о-го-го! Котович еще жив, курилка! Котович еще всем пока-а-а-ажет…
Пока я бежал в тупой конец яйца, Котович все кричал. Мне даже стало его немного жалко. Я даже хотел вернуться и немного его успокоить. Но все-таки судьба Фомы Фомича волновала меня немного больше. Я решил покинуть квартиру несчастного пианиста, но поклялся себе навещать его по четвергам.
Глава 5
Квартира № 23. Синева
В двадцать третьей квартире, сколько себя помню, жили супруги Гусевы. Но теперь я уже не был так в этом уверен. Я посмотрел на часы с Микки-Маусом: 20:21. Как странно. Я нажал на кнопку звонка.
Дверь открылась почти сразу — сама.
Вернее, это мне так сначала показалось.
— Здравствуйте, вы ко мне? — раздался голос с пола.
На пороге стоял небольшого роста гусь в чепчике и вязаной кофте. Меня сразу поразили его печальные глаза.
— Так вы ко мне? — в голосе Гуся звучал не вопрос — надежда.
— Я — да, — сказал я и улыбнулся как можно веселее.
— Правда?!
Мне захотелось как-то подбодрить этого Гуся, и я сказал:
— Да! — и вошел в квартиру.
— Вы понимаете, — говорил Гусь, стоя на детском табурете[1] и работая вязальными спицами, — я — гусь.
— Понимаю, — кивал я.
— Я рожден гусем. Быть гусем я сотворен Природой. Я высижен гусыней, моей покойной матушкой, и вылуплен из гусиного яйца.
Я обучен плавать, нырять и летать ровным клином. Быть гусем — мой долг, как гражданина и гуся. Быть гусем — мое право и обязанность, если хотите, перед обществом. Вы меня понимаете, о Мальчик?
Мне было не по себе, что за один вечер меня уже в третий раз называют «о Мальчиком», но я стерпел.
— Да, — сказал я.
— Вот только представьте! — воскликнул Гусь, взмахнув вязальными спицами. — Вы гусь! Вы гнездитесь у водоема, едите червей, или что там едят гуси — я уже не помню, живете с мыслью, что вас зафаршируют яблоками и подадут к рождественскому столу, а вашим пухом набьют подушку, и вместе с тем…
— И вместе с тем?
— И вместе с тем перьев на вас нет.
— Перьев на мне нет?
— Ну, разумеется, на вас, о Мальчик, перьев нет. В данном случае я говорю о себе. Ведь на мне совершенно нет перьев!
Я был удивлен.
— Вы приглядитесь, приглядитесь.
Я пригляделся к Гусю внимательней. На нем была вязаная кофта с высоким воротом и тапочки на босу лапу. Я глянул в зеркальное трюмо, стоявшее у Гуся за спиной. В нем отражалась гусиная попа. Она была совершенно голой.
— Ну? Что вы видите?
— М-м-м-м…
— Вот и я о том же! — Гусь сокрушенно покачал головой. — А вы говорите, что вязание — это не мужское занятие…
— Я так не говорил.
— Но подумали! А что мне еще остается?
Я вынужден жить здесь, в этой двадцать третьей квартире, в этой панельной коробке, среди этих соседей! А ведь некоторые из них даже не вегетарианцы!!
— Плюс коты.
— Плюс коты! Вот видите, вы сами все прекрасно понимаете! — на Гуся было жалко смотреть. — Ведь по большому счету для жильцов нашего дома я — еда. Обыкновенная снедь! Меня даже ощипывать не надо — только кофту снять. Эх, да что тут говорить… — Гусь вынул из нагрудного кармашка платочек и тихо высморкался.
— Но, наверное, можно что-то предпринять? — спросил я и почувствовал легкое головокружение.
— Предпринять? — Гусь горько усмехнулся. — Можно.
— Но что?
— Я мог бы улететь в жаркие страны и…
— И?!
— …и там, после операции по пересадке перьев, поселиться инкогнито, но…
— Но?!!
— Это невозможно.
— Операция очень дорогая? — догадался я и услышал в ушах барабанную дробь.
— Дело не в этом.
— А в чем?
— В перелетном инстинкте. Я его в себе подавил — меня воробьи научили.
— По-нят-но, — по слогам сказал я, хотя совершенно ничего не понимал.
На меня вдруг нахлынула такая слабость, что я даже языком не мог пошевелить. Даже мизинчиком. И вдруг Гусь запел. Он запел сильным и приятным голосом. Текст его песни я привожу ниже дословно.
Песня моего соседа из квартиры № 23, Гуся Ах, это, друг мой, не игра,
Быть голый — просто наказанье.
На мне ни пуха, ни пера,
Освоить вынужден вязанье.
Тебе скажу я, не тая:
В природе это случай первый.
Ах, что со мной?
Не знаю я.
Наверно, нервы, друг мой, нервы.
Нет у меня совсем друзей,
Виной тому всего лишь перья.
Мир не видал таких гусей,
А может быть, не птица — зверь я?
Но где тогда, скажите, мех?
Его ведь тоже нет на теле!
Мой вид смешил ужасно всех,
Всех-всех, кто знал меня доселе.
Быть может, чей-то в том каприз,
Что нет на теле оперенья.
Но хоть несчастен я и лыс,
Пишу пером стихотворенья!
— Вы, кажется, синеете, — Гусь вдруг перестал петь и уставился на меня.
— Синею? — я ужаснулся и стал судорожно ощупывать свое лицо. Вернее, это мне показалось, что я ощупываю. Мои щупальца, то есть пальцы, меня совершенно не слушались.
— Точно синеете. Ко мне вы пришли совершенно розовым. Телесным, я бы даже сказал, — Гусь тоже был ошарашен. — Кстати, зачем вы приходили?
— За-Фо-мой-Фо-ми-чом, — еле выговорил я. Мне не понравилось, что Гусь говорил обо мне в прошедшем времени и во множественном числе.
— Его тут нет, — ответил Гусь.
Но это я уже и сам понял. На синтепоновых ногах я кое-как подобрался к трюмо и увидел в нем свое отражение. Я был синим. С головы до ног истошно — синим, весь — кроме волос. Одежда тоже оставалась своего натурального немаркого цвета.
— Вы ели сегодня на ужин что-нибудь синее? — спросил Гусь, дотрагиваясь холодным крылом до моего синеющего лба. — Виноград, баклажаны, жимолость, плоды шелковицы, сливы, яйцо сильно вкрутую, сыр с плесенью, курицу из супермаркета, нет? Поганки? Медный купорос, тоже нет?
Ознакомительная версия.
