Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

Не может инквизитор намеченного слова выговорить — не для носа слово то. Так и замолк, только икнул пару разков негромко да кость собакам отбросил.

— Фу, какое… какое слюнтяйство, — морщится отец Панкраций. — Как вы, однако, упорны в этом своём поганом гуманизмусе, коллега! А вдруг он азбуку жестов знает, вдруг он руками начнёт размахивать? Такой срам может вылезти! От этих мужиков всего ожидать можно, у них некоторые телодвижения куда опаснее слов! Поэтому, я считаю, с этими двумя кончать нужно сразу. С мужиками вообще надо без проволочек, мужик — он ещё хуже шотландца!

Ужаснулся инквизитор игре собственного воображения, аж побледнел, а местами и вовсе прозрачный стал. Но взял-таки себя в руки, подцепил из блюда большую виноградину, опустил её полностью в свой широкий рот, пережевал неспешно, а потом с интересом спрашивает у отчима Кондрация, как бы пытаясь выяснить степень его вменяемости:

— А кстати, вы, коллега, не в курсе ли, что значит этот «фридом» по-нашему?

Отчим Кондраций только головой мотнул и смотрит на коллегу с дурацкой улыбкой. То ли действительно не знает, то ли притворяется, то ли уже окончательно освинел от выпитого — не понять!

Иван горе-то терпел, а от счастья быстро утомился — прилёг на койку лицом к стеночке да и испёкся сразу. Горшеня блоху своей порцией накормил, та и примостилась возле стола, стала носом посвистывать на пару с Иваном.

А Горшене не спится, мыкается он по камере, через спящую блоху негнущейся ногой переступает. Думы тяжкие его за разные нервные окончания дёргают, к самому сердцу подбираются. Не очень-то верится ему, что удастся Семионам их из беды вызволить. Подошёл к окошку, смотрит на звёздное небо; из темничного окна звёзды хорошо видны, как днём из колодца. Стоит Горшеня и думает — о жизни прожитой и о завтрашнем конкретном дне. И так поровну о том и другом размышляет, будто это вещи равносильные и равновесные. Так бывает на свете: какой-нибудь один день всей предыдущей жизни стоит, а может, даже и последующей в придачу. И как же пережить такой день, когда о нём заранее осведомлён, — вот вопрос! Лишь Иван из-за влюблённости своей нежданной может накануне этого дня спать с присвистом. А Горшеня не может — волнуется, у звёзд совета да наставления выспрашивает. Да и не только у звёзд — у всего белого света готов он сейчас помощи просить, подсказки ожидать. Смотрит он вопросительно вокруг и видит прямо перед собой семечко: лежит оно на оконном срезе перед решёткою. Знать, Иван его тут оставил и позабыл, пока блоху ловили да с письмом возились. Вот так подсказка! Только на что же она наставляет, что подсказывает?

Горшеня то семечко в руку взял, и стала у него мысль в неожиданную сторону выворачивать. «А если прав Иван, — думает, — и командировка в Мёртвое царство нам необходима? Тут ведь вот что. У него ведь дело важное, нешуточное — болящему существу помочь. Это кто, Кощей-то — болящий?! Да, Кощей. Был он до болезни Кощей, а теперь он — в порядке вещей. Болезнь его с обычным человеком сровняла. На войне раненых вражьих солдат тоже выхаживать приходилось, и ничего. Может быть, таким образом человечность войне противится, вражде да злобе перечит. То же и с Кощеем: ему помочь — значит, зло добром утихомирить. И потому выходит, что у Ивана дело конкретное, а у меня — так, обобщение одно. Справедливость! Далась мне эта справедливость! Она ведь мне невесть для чего требуется, как сам по себе голый научный факт, а для Ивана его поиски жизненную необходимость имеют. Значит, по всему получается — что? А то, что в Мёртвое царство не Иван, а я отправиться должен! Именно я. Как полномощный Кощеев представитель. Эвона как выписывается!»

Повертел Горшеня семя в пальцах, подержал на ладони, будто сравнить хотел малый вес с таящейся в нём убийственной силой. Потом положил на стол, обтёр руки о штаны, присел на провислую койку.

«Съем, — думает. — Как пить дать, съем. Ибо в этом поступке, как Ваня говорит, смысл есть. Какой? Да вот такой: ежели существует справедливость, то я и с того света вернусь к Ивану или найду возможность знак какой путеводный ему оттудова подать. А ежели справедливости нету, то и жить мне ни к чему — заодно там и останусь, палачей своих от лишнего пункта освобожу».

Встал с койки, опять семечко подобрал.

«Как же, — думает, — его принимать-то всё-таки? Лузгануть или целиком в горло отправить?.. А может, ну его? Может, выкинуть это чёртово семя в окно от греха подальше?..»

Мается Горшеня: то на семечко посмотрит, то — на спящего Ивана, то к блохе взгляд обратит, то ногу свою разнылую поскребёт. Уверенность в нём ещё сомнения не одолела, держит его ещё.

«Нет, если я в Мёртвое царство не скомандируюсь, то это Иван сделает — это точно, ничто его не остановит, даже влюблённость. В любви человек ещё чувствительней к долгу своему становится, всю ответственность на себя берёт. Ежели бежать нам удастся — славно, только после того его смерть ещё более несвоевременной станет. А обойти её Ивану никак иначе нельзя, только через мой труп. Так что сейчас самый удачный для того момент, чтобы спасти Ваню и опередить его добрые намерения. А он без меня озвереет вконец, когда его на казнь поведут, и в таком состоянии хоть с целым батальоном справится».

Ещё в чём-то хотел Горшеня себе убедить, да вдруг Иванов живот такой громкий сигнал из своего угла подал, что аж железный стол бемолем загудел. Горшеня вздрогнул, замерли в нём мысли и пожелания, душа в пружину стянулась. Взял он со стола семечко и, не думавши, быстро положил себе на язык, запил остатками воды из кружки — и всё. Сидит на койке, ждёт. Мыслей уже не думает — на что мёртвому мысли! Хотя нет, вот явилась одна мысль и давай свербиться: «Что же я наделал? Я же себя вот так невзначай жизни лишил…» Отмахнул Горшеня эту мысль, другую на неё напустил: «Почему же невзначай! Нет, очень даже правильно я поступил…»

Просидел так минут пятнадцать, от мыслей отбиваясь, — никаких смертных симптомов, никакой агонии, даже спать не хочется. Только нога ныть перестала. А всё остальное — как и было: Иван храпит, блоха подсвистывает. Встал Горшеня, руками упражнения поделал… Никак не может понять, жив он или умер уже. За нос себя потрогал, под мышками нюхнул — нос есть, запах есть. Непонятно. Так бы и закис совсем Горшеня между жизнью и смертью, коли б не пришла ему в голову спасительная идея: взял он свою заветную книгу, пристроил её вместо подушки и прилёг на койку, как живой. Сразу легче умирать стало, в сон повело, вся прежняя его наполненная жизнь перед глазами пронеслась — будто пегая кобылка, с целой вереницей подробностей на телеге. Зевнул Горшеня пару раз, перевернулся на другой бок — да и заснул мёртвым сном.

В полночь отворилась дверь и вошёл в камеру Тёмный ангел. Извлёк из своих одежд накладную и стал разбирать, кого из двух уносить с собой. Подошёл к Ивану — вроде этот. Но тут Горшеня с койки голос подаёт.

— Меня, — говорит, — меня забирай, я умерший.

Удивился ангел, поближе к окошку подошёл, чтоб при лунном свете буквы в накладной лучше различить.

— Да ты проверь, — говорит Горшеня.

Ангел достал из одежд осколок зеркальца, подставил ко рту спящего Ивана — зеркало запотело. Поднёс к губам Горшени:

— Дышите, — говорит.

Горшеня дышал-дышал, дышал-дышал — ни капельки на зеркале.

— Понятно, — говорит ангел, — не иначе как опять в небесной канцелярии что-то напутали. Ну прощайся тогда, добрый человек, с этим светом, пойдём на тот.

Помог ангел Горшене его добро нехитрое в мешок уложить, да только тот посмотрел на свой сидор и решил на этот раз его с собой не брать, оставить всё имущество Ивану. «В этом путешествии, — думает, — мне уже ничего не понадобится…» Посмотрел он на Ивана, вздохнул — простился, стало быть.

— Пойдём, — говорит ангел. — Только по пути ещё кое-куда заедем, надобно мне ещё одного новопреставленного захватить.

Вышли они из темницы никем не замеченные, сели в крылатую ангельскую тележку и полетели над миром. В одном селе притормозили, забрали из светёлки усопшего накануне купца Еремея Овсянкина. Купец Еремей, увидав Тёмного ангела с Горшеней, отнекиваться стал, в разъяснения какие-то пустился.

— Погодите-погодите, — говорит, — мне пока помирать рано, я только на Пасху помирать согласный. Мне батюшка Парамон обещал. А сегодня… сегодня число-то какое?

А Тёмный ангел ему ордер и накладную показывает — накося выкуси, рот закрой. Овсянкин бумаги прочитал — смирился: против документа не попрёшь. Поразводил руками, потом засуетился, принялся в узелок какие-то вещи собирать, бумаги какие-то по карманам раскладывать, драгоценные перстни на пальцы надевать.

— Погодите, ребята, раз такое дело, — говорит, — я сейчас, я быстрёхонько…