Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

— Ну как вам, мосье Помпей Замосквореевич, наши традиции? Впечатляют?

Посол губой чвакнул, отвечает с высокомерным акцентом:

— Это есть слабовато. Герой, — поясняет, — должен немножко гореть. Дымок, понимайт? У вас страна болшой, горелий запах далеко слыхать. Это не ест жестокост, а толко ест поучение и небалуй. Понимайт?

Тут и отец Панкраций на разговор материализовался, в дискуссию с ходу вступил:

— Дымок, — говорит, — другие головы дурит, в другие сердца искры разбрасывает. А у нас всего два удара — и сплошная тишина. Лучше, чем небо-то коптить!

В этот момент все «ура» на бормотание сошли, потому как Иван спину распрямил и уставился на короля выжидательно, будто тот задолжал ему что-то, да ещё и рот раскрыл — видимо, для последнего своего слова. Замолкла толпа, притихли придворные, напряглись выдающиеся инквизиторы.

— Ты вот что, ваше величие, — говорит Иван, прокашлявшись, — ты бы это… погодил с казнью-то, а велел слово молвить.

Король опешил слегка, но виду подавать не стал — махнул батистовой перчаткой сверху вниз: дескать, давай, валяй, разговаривай, пока голова на месте и рот, стало быть, при ней.

— Я вот что сказать хочу, — мнётся Иван, слова нужные подыскивает. — Я гляжу, ты человек-то хороший, не злой вовсе, порядочный…

Король молчит — не знает, обижаться ему уже на Ивана или пока погодить. А Иван речь свою малосвязную дальше продолжает, все обстоятельства разговора Горшени со змеем вспомнить пытается и в голове своей дословно восстановить.

— Стало быть, — говорит, — всё твоё безобразие — это следствие какой-то проблемы. Так?

И смотрит на короля вопросительно. А Фомиан как-то заёрзал смущённо — совсем не может понять, о чём это лопочет подсудимый. Но виду всё ещё не подаёт, а только перчаткой батистовой слегка помахивает.

— Так вот, — продолжает Иван, так и не получив ответа на свои запросы, — сдаётся мне, что ты такой злой и глупый, потому что — несчастный. В любви тебе, видать, не свезло. Правильно?

Вот тут Король уже явно оторопел — побледнел и перчаткой своей помахивать перестал. А Иван, воспользовавшись всеобщим замешательством, продолжает:

— Иными словами, бабу тебе надо, ваше величие, то бишь женщину. Без женщины тебе — не житьё. Без женщины ты — нуль на палочке и опасный для человечества элемент. Потому как мужик без бабы — лютый хищник. А почему у тебя женщины нет? Не знаешь?

Тут уж королевская невеста напряглась, и румянец у неё прямо через переносицу на лоб полез, через все слои пудр проступил. Король рот раскрыл, а сказать ничего не может — у него даже конечности онемели от такой внепротокольной наглости.

— А женщины у тебя нет, — продолжает тем временем Иван, вконец осмелев, — потому что ты, ваше величие, пахнешь плохо. Откровенно говоря, ваше величие, смердишь. И надобно тебе просто-напросто помыться — с мылом, с паром, со всякими общественными мероприятиями…

Хотел ещё чего-то сказать Иван, да не успел — его величество Фомиан Уверенный такой королевский вопль издали, такого горлового петуха выпустили, что придворные прямо лицами в сахарную грязь попадали — все до одного! Даже выдающиеся инквизиторы — и те скрючились, даже министры — и те распластались, только зады торчат. Знает придворная кость, что в моменты такого ора самое главное — это королю на глаза не попадаться. А Иван — тот не от знания какого, а просто от неожиданности — сначала за уши схватился, а потом и глаза на всякий случай закрыл.

Один лишь народ против этого петушиного визга устоял — так и глазел в оба, и то — по недоумности своей мужицкой, чисто из празднопорожнего любопытства.

И вот ведь какая штука в тот момент произошла: король Фомиан Уверенный впервые в жизни с глазу на глаз со своим народом остался!

А Горшеня на том свете пребывает — ума-опыта добывает. И вот уже стоит он одетый, обутый и вымытый в кабинете того самого лысого чёрта с цветной растительностью на морде. Портянки в руках держит: успел их простирнуть и теперь ждёт, когда высохнут.

Кабинет у чёрта огромный! По всем стенам — железные стеллажи с железными же ящичками. На каждом ящичке своя золотая буквица приделана: тут и русские буквы, и заморские, и такие заковырки, которых Горшеня отродясь не видывал. Стол и кресло у чёрта тоже железные, к полу привинченные. Потолок высокий, пространство гулкое.

Пока Горшеня всю эту железякость разглядывал, бес в платок сморкался, нос свой вычищал, усы разглаживал; разок только зырканул на человека недобрым взглядом — и опять своими делами увлёкся. Горшеня постоял-постоял, подождал, потом приблизился к столу, стал приборы разглядывать. Тут многое Горшене не в новинку — и чернильницу с самописным пером, и пресс-папье из черепахового панциря, и бумагу гербовую он и раньше видел; а вот рогатый аппарат с трубою обоюдоизогнутой, — такой только однажды издалека лицезрел, у одного генерала в блиндаже. Нагнулся Горшеня над аппаратом, через портянку осторожно трубу тронул — тяжела труба, позолотой у раструбов покрыта.

Тут лысый чёрт с другого края стола окликает:

— Кому позвонить хотите, ваше купечество?

Горшеня опешил, плечами пожал.

— Позвонить? — уточняет. — А это что — колоколец такой?

— Ага! Значит, телефонного аппарата мы не знаем! — лукаво улыбается чёрт. — Что ж это ты за купец такой бестелефонный? Ну-ка отвечай, как на духу, — Еремей Овсянкин ты или нет?

Замялся Горшеня, язык его опять неправде воспротивился.

— Да как посмотреть, в обчем-то… в некотором смысле…

— А! — хохочет чёрт. — Сдаётся мне, что ты, наоборот, мужик, а не купец. И не просто мужик, а не кто иной, как Горшеня Ржаной, собственной персоной сюда занесённый.

Горшеня так и остолбенел.

— Твоя правда, — кивает, — ваше благородиё. А как узнал-то?

Чёрт опять захохотал. А когда он хохочет — вроде как не такой злой и страшный делается, вроде как что-то человеческое сквозь морду проступает. Заметил это Горшеня и чёрту улыбнулся немного — подыграл.

— Я всё знаю, — отвечает чёрт, а сам на Горшеню пялится, ещё улыбки ждёт — уж больно она ему понравилась. — Я ведь тот чёрт, который всё знает.

Горшеня миг один думал, а потом как бросится к чёрту и давай его обнимать да тискать.

— Неужто! — кричит. — Ведь ты-то мне, ваше благородиё, и нужен! Я же тебя ищу! У меня же к тебе дело огромной важности, значения великого!

— Все твои дела да важности я тоже знаю, — чёрт еле-еле мужика от себя отодвинул, отряхивается, хотя видно — приятно ему такое обхождение. — Все твои значения великие нам известны. Небось, за другого просить будешь — о себе-то никогда не подумаешь.

— Обратно твоя правда, — кивает виновато Горшеня, — всё тебе, чёртушко, известно! Ни дать ни взять рентгент у тебя вместо глаза-то.

— Э-хе-хе! — трясёт чёрт бородою, — Не по-людски это, мужик, — за других просить, а себя забывать. Это что же получается: за одного — яд, за другого — в ад, а себе шиш без маслица! Страдания, значит, на себя принял, а ни тот ни другой тебе даже не родственники!

— Да какие страдания, — отмахивается Горшеня. — Видели мы страдания, приходилось. А это — ерунда: частушки, а не страдания… Я ж не за просто так, я ж вон — портянки в награду получил от настоящего купца-то.

— Да, — кивает чёрт, — выгодное дело спроворил. Дурак ты, мужик. Форменный тесовый дурень.

— Твоя правда, чёртушко, — соглашается Горшеня. — Как есть дурень. Виноват, опять же не оправдал…

— Ну ладно, — волнуется чёрт, — за портянки в котёл полез — всё ж таки причина есть, мотив, как говорится, присутствует. А младшему Кощею-то за что от тебя добро такое всякое? Он-то тебе ничего ведь не дал!

— Как так не дал! — возмутился Горшеня. — Да он мне знаешь сколько всего дал!

— Ну сколько? — подстрекает чёрт. — Сколько, говори?

Горшеня подумал, руки опустил, улыбнулся опять:

— Да и действительно… Если того… на предметы перекладывать, если в смысле вещественного — кажись, ничего и не дал. Но зато по ощущениям — много дал, очень.

Чёрт встал из-за стола, принялся расхаживать по кабинету, копытами цокать.

— Странно, — говорит, — очень странно…

Тут рогатый аппарат зазвенел, чёрт к нему подцокал, трубу снял, к уху приложил.

— Аллё, — говорит, — главный нижний архив слушает.

И весь будто бы по стойке смирно вытянулся, даже горбиться перестал. Послушал, удивился чему-то и с благородным генеральским подобострастием рапортует:

— Слушаюсь и повинуюсь. Будет исполнено-с.

И, положив трубку, глядит на Горшеню с новым каким-то любопытством — ещё интереснее ему этот мужик стал после звонка.

— Странный твой случай, мужик, — размышляет чёрт, — очень странный. Наистраннейший. Сколько руковожу ведомством, сколько характеров и судеб через лапы мои просеялось, а такого феномена не попадалось. Просто какой-то вырост на равнине.