— Очень приятно слышать ваши приветствия и я премного благодарен вам за все это. Но все-таки должен повторить, что не знаю за собой ни одной заслуги перед страной или нашим великим Городом, которая достойна была бы хоть какой-нибудь признательности с вашей стороны. Я хотел бы сознавать обратное… но сущая правда заключается в том, что если я и сделал что-либо, то факт этот окончательно и безнадежно ускользнул из моей памяти.
Опять послышался ропот уже с некоторым оттенком раздражения, и он услышал, как Лорд-мэр, позади него, заметил городскому казначею, что речь эта совсем не подходит к случаю.
— Я знаю, что вы думаете, — продолжал Гораций. — Вы думаете, что это ложная скромность с моей стороны. Но ничего подобного! Я не знаю, что я сделал, но ласкаю себя надеждой, что вы все лучше осведомлены. Потому что Городская Дума не вручила бы мне этой прекрасной шкатулки… Вы не собрались бы сюда все, если бы вы не были твердо уверены, что я чем-нибудь заслужил это. — Новый взрыв аплодисментов. — Вот именно! — начал Гораций спокойно. — Теперь не будет ли кто из вас так любезен сказать мне в нескольких словах, в чем моя предполагаемая заслуга.
Его слова были встречены гробовым молчанием и каждый с бледной улыбкой смотрел на своего соседа.
— Ваша милость, — сказал Гораций Лорду-мэру, — обращаюсь к вам с просьбой: объясните мне и этому достойному обществу, чего ради мы собрались сюда!
Лорд-мэр встал.
— Считаю достаточным сказать, — заявил он с достоинством. — что представители города и я единодушно решили даровать вам ого звание по причинам, которые излишне и гм… гм… неуместно разбирать здесь.
— Мне очень жаль, — продолжал Гораций, — но я должен настаивать, и но без цели… Может быть, городской казначей мне ответит?.. Нет? В таком случае, секретарь города?.. Тоже нет? Я так н думал. Никто из вас не может дать мне объяснений, л знаете ли, почему? Потому что объяснять нечего. Прошу вас, потерпите еще секунду. Я знаю, что вы чувствуете себя неловко, но поймите, что я чувствую себя бесконечно хуже. Никак не могу принять почетного гражданства, если есть хоть малейшее сомнение в действительности моих заслуг. Это было бы плохой благодарностью за ваше гостеприимство и к тому же низко и непатриотично, если б я позволил вам почтить недостойного столь высоким отличием, которое от этого утратило бы цену. Если после всего, что я вам скажу, вы все еще будете настаивать на том, чтоб я принял эту честь, я, конечно, не буду столь невежливым, чтоб отказываться. Но в самом деле я не чувствую, за собою права вписать мое имя в ваш славный список безо всяких объяснений. Если я это допущу, то этим невольно подпишу, пожалуй, смертный приговор самому установлению.
Все затаили дыхание, молчание стало до того напряженный, что можно было бы услышать падение булавки. Гораций прислонился к перилам боком так, чтобы видеть лицо Лорда-мэра, а также часть своей аудитории.
— Прежде чем продолжать, — сказал он, — я предложил бы, с вашего позволения, немедленно удалить всех репортеров.
За репортерским столом тотчас послышался злобный ропот неудовольствия, к которому присоединились и многие из гостей.
— Мы, по крайней мере, — произнес красный от досады Лорд-мэр, вставая, — не имеем оснований бояться огласки. Я отклоняю предложение и отказываюсь делать подобные распоряжения.
— Прекрасно, — согласился Гораций, когда замолк хор одобрений. — Мое предложение имело в виду настолько же интересы городского управления, насколько и мои собственные. Я только полагал, что когда вы ясно поймете, как грубо вы были обмануты, то вам будет приятнее, по возможности, избежать обнародования подробностей в газетах. Но если вам особенно хочется, чтобы вас расславили по всему свету, тогда, конечно…
Толпа зашумела, и Лорд-мэр воспользовался этим, чтобы велеть закрыть двери до дальнейших распоряжений.
— Не осложняйте же того, что и так неприятно и затруднительно, — сказал Гораций, как только шум прекратился. — Неужели вы думаете, что я явился бы сюда в этом дурацком платье, злоупотребляя гостеприимством города, если бы мог этого избежать! И если вы были завлечены сюда обманом, то обманут был и я. Если вас поставили в несколько глупое положение, то что оно в сравнении с моим? Дело в том, что я жертва сверхъестественной силы, которую абсолютно не в силах побороть…
Опять толпа заволновалась и прервала его на некоторое время.
— Я прошу только справедливости и терпения! — попросил он. — Не откажите мне и этом, и я берусь вернуть вам хорошее настроение, прежде, чем кончу.
Они вняли его мольбе и дали ему возможность продолжать.
— Дело вот в чем: некоторое время назад я случайно попал на аукцион и купил болшой медный сосуд…
По необъяснимой причине, его последние слова вызвали просто бешенство: никто не желал слышать о медном сосуде! И всякий раз, когда он пытался возвратиться к своей теме, его заставляли умолкнуть: выли, свистали, стонали, грозили кулаками, гам был положительно невыносим.
Не одни мужчины принимали участие в демонстрации; одна дама, очень известная в высшем обществе, по чье имя мы сохраним в тайне, до того увлеклась негодованием, что кинула в дерзкую голову Горация тяжелый граненый флакон с нюхательной солью. К счастью для него, флакон пролетел мимо и попал в кого-то из властей. Горацию было не до наблюдений, но все же ему показалось, что он попал городскому Архивариусу чуть ли не в жилетный карман.
— Будете ли вы меня слушать? — крикнул Вентимор. — Я не шучу! Я еще не сказал вам, что оказалось в сосуде. Когда я открыл его, оттуда…
Он не мог продолжать. Как только эти слова слетели с его губ, он почувствовал, что кто-то схватил его за шиворот и приподнял над землей.
Его потащили вверх, мимо больших люстр, между резными и золочеными балками при всеобщем вопле недоумения и ужаса. Внизу он видел бледные лица, обращенные кверху, и слышал вскрикиванья и хохот нескольких высокопоставленных дам в жестокой истерике. В следующую за тем минуту он очутился в стеклянном фонаре, решетчатые оконца которого подались, как пропускная бумага, когда он продвинулся сквозь них и оказался на крыше, где встревоженные голуби шумно вспорхнули и тотчас улетели прочь.
Конечно, он знал, что это сенсационное похищение — дело рук джинна, и чувствовал скорее облегчение, чем беспокойство от этого упромянутого метода, примененного Факрашем. ибо на этот раз последний, по-видимому, нашел лучший выход из положения, которое с каждой минутой становилось нестерпимее.
Очутившись на воздухе, джинн «завертелся турмачом» как подстреленный фазан, а Гораций закрыл глаза со смешанным ощущением качки на качелях и от переезда по Ламаншу, причем ему казалось, будто они летят уже целые часы, хотя в действительности не могло пройти больше нескольких секунд. Его беспокойство усиливалось невозможностью отгадать, куда его тащат, потому что он инстинктивно чувствовал, что направляются они но домой.
Наконец его поставили на что-то твердое, и он решился открыть глаза. Когда он понял, где находится, у него подкосились ноги, закружилась голова и он чуть не потерял равновесие. Он помещался на узком краю карниза на самой вышке собора Св. Павла.
На много футов ниже виднелась тусклая свинцовая поверхность купола, по выпуклости которого спаянные ребра листов тянулись, как гигантские змеи, из-за купола мелькала зеленая крыша нижней части собора и две его западных башни со своими серыми колоннами, урнами на верхушках и золочеными шишками, которые краснели на солнце.
Еще ниже Лудгетский холм и Флотская улица производили впечатление глубокого извилистого оврага, частями погруженного в тень, длинная цепь труб и крыш резко выделялась среди клубов серого дыма, широкая река жемчужного цвета подергивалась маслянистою рябью и отливала золотом под прикосновением солнца, ярко блестел грязный откос под верфями и амбарами на Суррейской стороне, баржи и пароходы стояли черными роями, а маленький буксирик шумно плыл по реке, оставляя за собой расползающийся след.
Он осторожно повернулся к востоку, где палевые, темно-серые, синие, тускло-красные и коричневые дома образовали затейливую мозаику, над которой стройные розоватые шпили и башни вырисовывались из туманной дымки, испещренной бесчисленными столбами черного, серого и янтарного дыма, а также легкими султанами и струйками серебристого пара, причем все это мало-помалу сливалось с нежно-золотистым и прозрачно-лазоревым небом.
Вид был великолепный и ничуть не терял от того, что более отдаленные его планы вырисовывались смутно, почему громадный город представлялся не только таинственным, но даже и беспредельным. Однако хотя все это отчетливо доходило до сознания Вентимора, но в тот миг он мало был способен к наслаждению этим величественным зрелищем. Его слишком занимал вопрос, зачем понадобилось Факрашу затащить его на такое небезопасное место и как ему спастись теперь, когда джинн, очевидно, исчез.
