Как-то утром за неделю до Рождества мы были в классе — девочки по одну сторону, мальчики по другую. Господин Вальрюгис восседал за кафедрой; его почтенная сестра вязала в своем углу длинными спицами, похожими на шампуры. И в ту минуту, когда Вильгельм Телль оскорбил шляпу Геслера, внезапно отворилась дверь.
Вошел кюре. Все встали, приветствуя его. Следом за ним появился мэтр Эффаран. Мы опустили глаза под проницательным взглядом музыканта. Что он делает в школе и почему его сопровождает кюре? Мне казалось, что органист рассматривает меня, и мне стало не по себе.
Господин Вальрюгис спустился с кафедры и предстал перед кюре со словами:
— Чем обязан такой чести?…
— Господин учитель, я хочу представить вам мэтра Эффарана, который пожелал познакомиться с вашими учениками.
— Но зачем?
— Он спросил у меня, есть ли в Кальфермате детская хоровая капелла. Я ответил утвердительно и добавил, что во времена, когда ею руководил бедный Эглизак, она звучала превосходно. Тогда мэтр изъявил желание послушать, поэтому я и привел его в школу. Прошу прощения за беспокойство.
Господин Вальрюгис не требовал извинений. Все, что делал кюре, было разумно. На сей раз Вильгельм Телль подождет.
Повинуясь знаку учителя, мы сели. Я пододвинул кресло господину кюре, мэтр Эффаран устроился у стола, за которым сидели девочки. Ближе всех к нему оказалась Бетти, и я видел, что бедняжку пугали длинные руки и пальцы органиста, выписывавшие в воздухе перед ее лицом причудливые арабески[20].
Мэтр Эффаран взял слово и произнес своим резким голосом:
— Это дети из хоровой капеллы?
— Не все входят в нее,— ответил учитель.
— А сколько же?
— Шестнадцать.
— Мальчики и девочки?
— Да, в этом возрасте голоса одинаковы…
— Заблуждение,— живо возразил мэтр Эффаран,— настоящего знатока не обманешь…
Удивились ли мы, услышав такое суждение? Ведь голос Бетти и мой казались настолько схожи, что невозможно было определить, кто из нас говорит. Позже это изменится, потому что у мальчиков голос ломается,— а у взрослых мужчин и женщин голоса звучат уже совсем по-разному.
Как бы то ни было, все понимали, что спорить с таким человеком, как мэтр Эффаран, бесполезно.
— Пусть выйдут вперед те, кто пел в хоре,— попросил он, подняв руку, как дирижер палочку.
Восемь мальчиков и восемь девочек, среди которых были и мы с Бетти, встали лицом друг к другу, и мэтр Эффаран подверг нас тщательной проверке, какую нам ни разу не учиняли во времена Эглизака. Следовало как можно шире открыть рот, высунуть язык, глубоко вдохнуть и не дышать, демонстрируя свои голосовые связки, которые мэтр, как видно, хотел потрогать руками. Казалось, нас будут настраивать, словно скрипку или виолончель. Честное слово, было ужасно не по себе. Тут же находились весьма смущенные господин Вальрюгис и его сестра, однако они не осмеливались произнести ни слова.
— Внимание! — крикнул мэтр Эффаран.— Распеваемся. Гамму в до-мажоре. Вот камертон.
Мы думали, он достанет из кармана маленькую вещицу с двумя ответвлениями, какой пользовался бедняга Эглизак, чтобы показать верное «ля». Но последовала новая неожиданность. Мэтр опустил голову и согнутым большим пальцем резко ударил себя чуть ниже затылка. Удивительно! Раздался металлический звук — именно «ля» со всеми обертонами[21]. Оказывается, мэтр Эффаран сам был камертоном![22] Затем он показал нам «до» на малую терцию[23] выше и произнес, покачивая указательным пальцем:
— Внимание! Первый такт — пауза!
И вот мы запели гамму — сначала наверх, потом вниз.
— Плохо, плохо,— вскричал органист, когда стихла последняя нота.— Шестнадцать голосов вместо одного!
Мне показалось, что он слишком требователен, ведь мы часто пели хором и нас всегда хвалили.
Мэтр Эффаран качал головой, бросая направо-налево недовольные взгляды. Уши его, обладавшие некоторой подвижностью, поднимались, как у собак и кошек.
— Повторяем! — кричал он.— Теперь по очереди. Каждый должен получить свою собственную ноту, физиологичную, если можно так выразиться, одну-единственную, которую и будет петь в хоре.
Одну ноту? Физиологичную? Что это значит? Интересно, а какая в таком случае нота у этого чудака или у господина кюре? У них, должно быть, целая коллекция нот — одна фальшивее другой!
Мы запели, испытывая некоторую боязнь — а вдруг этот страшный человек будет с нами грубо обращаться — и одновременно острое любопытство — какая же нота у каждого из нас, которую мы станем взращивать в гортани, как цветок в горшке?
Первым спел гамму Хокт, и мэтр решил, что для этого ученика физиологичная нота «соль» — самая точная, самая звонкая из тех, что может издать горло мальчика. После Хокта настала очередь Фарина, которого навеки приговорили к «ля». Всех проверяли по очереди, и за каждым была закреплена нота. Наконец вышел я.
— Ах, это ты, малыш,— сказал органист.
Он сжал мне голову и стал до хруста крутить ее из стороны в сторону, но все-таки отвинтить не смог.
— Поищем твою ноту.
Я спел гамму — сначала наверх, потом вниз. Казалось, мэтр остался недоволен, потому что велел повторить сначала… Нет, не то… Плохо… Ужасно обидно! Неужели мне, одному из лучших учеников певческой школы, не достанется собственной ноты?
— А теперь,— вскричал мэтр Эффаран,— хроматическую гамму!…[24] Может быть, там отыщется твоя нота?
Мой голос стал подниматься по полутонам к верхней октаве.
— Хорошо, хорошо! — повторял музыкант.— Мы поймали ее! Ре-диез — вот она, твоя нота.
На одном дыхании я спел ре-диез.
Кюре и учитель не могли скрыть удовлетворения.
— Теперь девочки! — скомандовал мэтр.
«Вот если бы Бетти тоже досталась ре-диез! — подумал я.— Ведь наши голоса так похожи».
Одна за другой девочки выходили вперед. У этой оказалась «си», у той — «ми». Пришел черед Бетти Клер. Она робко подошла к органисту.
— Давай, малышка.
Бетти запела нежным, мелодичным, как у щегла, голоском. Но ей, как и мне, пришлось обратиться к хроматической гамме. Ее нотой оказалась ми-бемоль.
Сначала я огорчился, но, поразмыслив, решил, что, наоборот, нужно радоваться! У Бетти — ми-бемоль, а у меня ре-диез. Разве это не одно и то же? И я захлопал в ладоши.
— Что с тобой, мальчик? — нахмурился мэтр.
— Мне нравится, что у нас с Бетти одинаковые ноты,— выпалил я.
— Одинаковые? — вскричал мэтр Эффаран. Он так резко выпрямился, что коснулся рукой потолка.— Ты полагаешь, что ре-диез и ми-бемоль одно и то же? Невежда! Ты заслужил ослиный колпак! Неужели Эглизак научил вас таким глупостям? И вы это терпели, кюре? А вы, господин учитель? Вы — тоже, достопочтенная?
Сестра господина Вальрюгиса искала чернильницу, чтобы запустить в органиста, но тот продолжал бушевать:
— Несчастный! Значит, ты не ведаешь о том, что такое комма[25], восьмая тона, на которую ми-бемоль отличается от ре-диеза? Неужто никто здесь не способен отличать восьмые тона? Или в ушах жителей Кальфермата только твердые, как камень, дырявые барабанные перепонки?
Ни один из нас не смел шелохнуться. Оконные стекла дрожали от раскатов пронзительного голоса органиста. Я был в отчаянии, что из-за меня разразилась буря, расстроен из-за того, что между нашими голосами все же существовала разница, пусть даже всего на одну восьмую тона. Кюре укоризненно качал головой, а господин Вальрюгис бросал на меня грозные взгляды…
Но внезапно органист успокоился и произнес:
— Внимание! Каждый должен встать на свое место в гамме.
Мы поняли, что это значило, и встали в соответствии со своими нотами: Бетти на четвертое место, а я как ре-диез — за ней. Теперь мы являли собой флейту Пана или скорее трубы органа, поскольку каждая из них может издавать одну-единственную ноту.
— Хроматическую гамму! — вскричал мэтр Эффаран.— И не фальшивить, иначе…
Ему не нужно было повторять. Запел первый из нас — «до»,— подхватили другие. Бетти спела ми-бемоль, я — ре-диез, и, казалось, тонкий слух органиста уловил между ними разницу. Мы пели сначала наверх, затем три раза подряд вниз. Похоже, нами остались довольны.
— Хорошо, дети,— сказал органист,— Я сделаю из вас живую клавиатуру.
Кюре недоверчиво покачал головой.
— Почему бы и нет? — заметил его жест мэтр.— Ведь составили же рояль из кошек, подслушав, как они мяукали, когда их тянули за хвост! Да, кошачий рояль, кошачий рояль,— повторил он.
Мы засмеялись, не совсем понимая, шутит органист или говорит серьезно. Позже я узнал, что, говоря о кошках, он не шутил… Господи! Чего только не придумают люди!
Мэтр Эффаран взял шляпу, попрощался и вышел со словами:
