И опять говорил так, будто это он товарищу берлогу поставил.
Другие целый день трудились, не обращали внимания, кто что делает. А вот как Михайло окошко распахнул, все видели. И говорили при этом:
— Смотри-ка, а ведь и в самом деле совсем другой воздух в берлоге стал, как он окошко открыл.
Слушал Михайло, что о нём говорят, и думал: «В лесу только так жить надо. Делай всегда пусть даже пустяковое, но видное дело, и пойдёт о тебе добрая слава».
Так он и жил: прикидывал да выгадывал, как бы не переработать, как бы кому лишнего не сделать. Берёг себя, не утруждал. Но поняли вскоре медведи — хитрит Михайло, лукавит. Решили и ему хитростью отплатить. Собрался он однажды берлогу новую ставить. Обошёл всех, позвал:
— Приходите.
И все пообещали:
— Придём. Ты же к нам приходил.
На другое утро Михайло пораньше проснулся: скоро товарищи начнут собираться, надо их работой наделить. Сам на пеньке сидел, ни за что не брался. Зачем? Чем больше другие сделают, тем меньше ему достанется.
До обеда прождал, никто не идёт. И до вечера никто не показался. Да и на следующий день никого не видно было. И пришлось медведю Михайле самому деревья для берлоги валить, самому таскать их, разделывать. И когда уже была поставлена берлога, повалили из чащи товарищи. Бегают, суетятся. Кто веничком полы метёт, кто окошки распахивает, а медведь Спиридон на крышу забрался, поглядеть, не попало ли чего в трубу, а то начнёт топить Михайло печь, и пойдёт дым в берлогу.
Все осмотрели, все оглядели, сказали:
— Порядок. Живи, Михайло, и радуйся. Важная берлога получилась.
Поклонился Михайло всем, сказал:
— Спасибо.
Хотел было добавить: «За науку спасибо», — но раздумал: и так всем понятно, за что он благодарит их.
Проходил медведь Михайло под яблоней и приметил яблоко на вершине. Постоял, поглядел на него, пятернёй в затылке поскрёб, сказал:
— Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдёт.
Только сказал так, а Енот выходит из-за берёзки. И не звал его медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.
— Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?
— Любуюсь. Да оно зеленоватое пока. Не дошло, не нарумянилось.
И вдруг насупился, сдвинул брови косматые, забасил:
— А ты что, тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.
Сказал и ушёл, а Енота будто столбняк прошиб. С места сдвинуться не может. Хлопает себя лапками по груди, приговаривает:
— А батюшки! Как же мне теперь быть? Сорвёт кто-нибудь облюбованное медведем яблоко, а медведь меня виноватить будет. Ах ты, недоля какая!
Стоит Енот под яблоней, сокрушается:
— Что же мне теперь делать?
Долго думал. Придумал-таки:
— Буду караулить медвежье яблоко.
Вырыл нору поблизости, перебрался к яблоне со всей семьёй своей. Днём жена с ребятишками дозорила, прела на солнышке, предупреждала всех:
— Это яблоко Михайлы Иваныча. Дозревает оно. Румянца набирается. Смотрите не сорвите его.
А ночью Енот сам караул нёс. Страшно было, дрожью исходил весь, но всё-таки стерёг медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:
— Эй, кто там шевелится? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, медвежье яблоко караулю.
Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уже вызрело яблоко, переспело даже, разрумянилось, что зорька утренняя, а медведь всё не шёл за ним. Стоял Енот под дождиком, прикрывался исхлёстанным дырявым лопухом, прыгал с лапки на лапку, грелся, приговаривал:
— Сейчас надо особенно начеку быть. Ночью да при такой погоде и не уследишь, как сорвёт кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать.
Медведь и забыл давно о яблоке, спать уж на зиму в берлоге своей завалился. А Енот всё ждал его, прикрывался от дождя лопухом, прыгал с лапки на лапку, грелся. А по ночам откликался в темноту на каждый шорох:
— Эй, кто это там? Проходи мимо. Здесь я, Енот, под яблоней прыгаю, медвежье яблоко караулю.
Раздобыл Заяц магнитофон, прибегает к медведю.
— Порычи, Михайло Иваныч.
— Это зачем же ещё?
— Да ты уж порычи, пожалуйста, ты ведь привык на всех-то рычать.
— Ну это когда в дело, а так, без дела, зачем я на тебя рычать буду?
— Ну, пожалуйста, Михайло Иваныч… Ну, ну, ну за будущую мою провинность, авансом, сегодня порычи на меня.
Порычал медведь:
— Р-р-р.
— Ой, — сморщился Заяц. — Ну что ты как порычал? Вот я, Заяц, можно сказать, никто, паутинка невидимая, стою перед тобой, перед медведем, и у меня даже коленки не подрагивают. А ты так рявкни, чтобы мне сразу во-он где быть захотелось.
И рявкнул медведь во всю пасть свою медвежью:
— Р-р-р!
Так и заходили у Зайца уши на голове, как ножницы. Поймал он медвежий рык на магнитофонную ленту, сказал:
— У-ух, вот это ты рявкнул, Михайло Иваныч, до дрожи пронял! Дня три теперь, гляди, твой рёв в ушах стоять будет. Очень хорошо, очень… А теперь скажи так: «Ты зачем сюда идёшь? Проходи мимо».
— Это зачем же я эту чепуху говорить буду?
— Ну, пожалуйста, Михайло Иваныч, долго тебе, что ли? А я тебе потом спасибо скажу.
— Нужно мне твоё спасибо. Я столько лет жил без него и ещё столько проживу.
— Ну хорошо, Михайло Иваныч, не хочешь за спасибо, скажи просто так.
Сказал медведь:
— Ты зачем сюда идёшь? Проходи мимо.
— Ой, — сморщился Заяц. — Ну что ты как сказал: «Проходи мимо». Словно тебя три дня не кормили… Вот я, Заяц, можно сказать никто, паутинка невидимая, стою перед тобой, перед медведем, и мне нисколечко не хочется идти мимо. А ты так рявкни, чтобы у меня ноги сами собой заработали и куда подальше меня вынесли.
И рявкнул медведь во всю грудь свою медвежью:
— Ты зачем сюда идёшь? Проходи мимо!
Аж жёлуди с дуба посыпались…
Поймал Заяц медвежий рык на магнитофонную ленту, покачал головой:
— Эх, вот это ты рявкнул сейчас, Михайло Иваныч, насквозь своим голосом прошиб. Я и не думал, что ты можешь рявкать так… А сейчас скажи так: «Это мой Заяц, никогда не смей его трогать».
— Знаешь что, — медведь привстал с лавки, — беги-ка ты отсюда, пока я не рассердился, а то как зафутболю.
— Н-не надо, не надо меня футболить, Михайло Иваныч. Я сам убегу, у тебя жить не останусь. У меня свой домик есть, зачем я тебя стеснять буду. Ты скажи только вот те самые слова, я и убегу.
— Да сколько же я ещё кричать-то могу? Я и так уж укричался до пота.
— Ну, пожалуйста, Михайло Иваныч, — просил Заяц. — Ведь сказать же совсем немножко надо: «Это мой Заяц, никогда не смей его трогать». А может, от этих-то от твоих слов вся моя дальнейшая заячья жизнь зависеть будет.
Сказал медведь:
— Это мой Заяц, никогда не смей его трогать.
— Ой, — сморщился Заяц. — Ну что ты как сказал? Разве такие великие слова так говорить надо? Ты скажи так, чтобы всем ясно было, что заяц твой и никому его трогать не разрешается.
И рявкнул медведь из последней мочи:
— Это мой Заяц! Никогда не смей его трогать!
— Ой, Михайло Иваныч, ой, как ты сейчас сказал! Я даже присел от страха. Попроси я тебя второй раз сказать так, не сумеешь поди. Но мне второй раз и не надо, мне и одного хватит.
Закрыл Заяц свой магнитофон и отправился домой. Только пришёл, только есть собрался, смотрит, а Волк вышагеливает по тропиночке и — раз! — свернул к заячьей избушке. Как увидел это заяц, так сразу же — чик! — и включил свой магнитофон. Ка-ак магнитофонная лента рявкнет медвежьим басом:
— Р-р-р!
Волк так и по-е-е-ехал по траве на тощих половинках.
А из заячьей избушки громово во всю медвежью грудь:
— Ты зачем сюда идёшь?
— Зайца проведать, Михайло Иваныч, Зайца проведать.
— Пр-роходи мимо!
— Хорошо, Михайло Иваныч, хорошо.
А из заячьей избушки огромно, на всю рощу и даже больше — на целую землю:
— Это мой Заяц! Никогда не смей его трогать!
— X-хорошо, Михайло Иваныч, х-хорошо, — упятился Волк в кусты, а там как пошёл чесать по кустам, всю прошлогоднюю шерсть на них оставил, аж за Косым оврагом оказался, три дня назад дорогу отыскивал.
И пошла с той поры у Зайца совсем не заячья жизнь: как только увидит кого на тропинке, так сейчас же — чик! — и включает свой магнитофон. На тропинке в один миг пусто делается. Да и тропинку-то проторили шут знает где, аж за седьмой просекой.
Много лет с той поры прошло, давно уж потёрлась у Зайца магнитофонная лента с медвежьим голосом, но и, потёртая, она всё ещё ему помогает.
Поймал медведь Спиридон в речке пять раков, несёт домой. Думает — позавтракаю сейчас. Навстречу ему Лисёнок. Увидел раков и заморгал, заморгал глазёнками — морг-морг.
