— Привет!
— Привет, привет! — ответил Снусмумрик.
Хемуль, замерзший, сонный, приковылял к огню со спальным мешком на голове, с твердым намерением быть приятным и любезным.
— Ах эта жизнь на природе! — воскликнул он.
Снусмумрик подал кофе.
— Подумать только, — продолжал хемуль, — слышать таинственные звуки ночи, лежа в настоящей палатке! Кстати, у меня в ухе стреляет, у тебя нет какого-нибудь средства?
— Нет, — сказал Снусмумрик. — Тебе с сахаром или без?
— С сахаром, желательно четыре кусочка, — ответил хемуль.
Грудь у него уже согрелась, и поясницу ломило не так сильно. Кофе был очень горячий.
— Знаешь, что мне в тебе нравится, — доверительно сказал хемуль, — то, что ты такой молчаливый. Можно подумать, что ты очень умный. Мне хочется поговорить о моей лодке.
Туман начал редеть и подниматься, вот уже проступила вначале черная земля, потом большие сапоги хемуля… Но голова его все еще оставалась в тумане. Он чувствовал себя вроде бы как всегда, только вот с ушами было что-то неладное. От кофе в животе у него потеплело, он стал вдруг беспечным и весело сказал:
— Послушай, мы, кажется, понимаем друг друга. Лодка Муми-папы вроде бы стоит на причале у мостков возле купальни. Точно?
И они стали вспоминать: мостки, узенькие, полузатонувшие, раскачивающиеся на темных сваях, купальню с остроконечной крышей, с красными и зелеными стеклами и крутой лесенкой, спускающейся к воде.
— Мне думается, лодку вряд ли там оставили, — сказал Снусмумрик и оставил кружку. Он подумал: «Они, наверно, уплыли на ней, но говорить о них с этим хемулем я не хочу».
Но хемуль наклонился к нему и сказал серьезно:
— Надо пойти проверить. Лучше идти вдвоем, чтобы нам никто не мешал.
Они пошли, и скоро их фигурки исчезли в тумане, который поднялся и поплыл над землей. В лесу он напоминал огромный белый потолок, опирающийся на темные стволы деревьев. Это была неповторимая и торжественная картина. Хемуль молчал и думал о своей лодке.
Лодочная пристань ничуть не изменилась, парусная лодка исчезла. Жижа из водорослей и ила лежала выше уровня высокой воды, а маленький челнок был вытащен на берег к самому лесу. Временами в разрывах тумана отчетливо виднелись море, берег и небо. По-прежнему стояла удивительная тишина.
— Знаешь, что со мной происходит? — воскликнул хемуль, — что-то совершенно… совершенно невероятное! У меня больше не болят уши.
Ему вдруг ужасно захотелось довериться, откровенно рассказать о себе, но от смущения он не мог найти нужные слова. Снусмумрик издал неопределенный звук и пошел дальше. Вдоль всего берега, насколько хватало глаз, тянулась темная гряда, мокрая от воды, — под грудой водорослей и тростника скопилось все, что прилив и шторм выбросили на берег. Разбитые в щепки бревна были утыканы гвоздями и всякими покорежившимися железяками. Море поглотило берег, подступив прямо к деревьям, и в их ветвях застряли водоросли.
— Штормило, — сказал Снусмумрик.
— Я стараюсь из всех сил, — воскликнул хемуль за его спиной.
Снусмумрик издал, как всегда, неопределенный звук, означавший, что он слышал сказанные ему слова и добавить ему нечего.
Они пошли по мосткам. Под ними медленно колыхалась в такт движению воды коричневая масса. Это были водоросли, оторванные со дна волнами. Внезапно туман растаял, и берег стал самым пустынным берегом на свете.
— Ты понимаешь? — спросил хемуль.
Снусмумрик сжал трубку зубами и уставился на воду.
— Угу, — сказал он. И, немного погодя, добавил: — Мне думается, борта маленькой лодки нужно собирать внахлест.
— Да, — согласился хемуль. — Для маленьких лодок это гораздо лучше. И их нужно смолить, а не покрывать лаком. Я смолю лодку каждую весну, прежде чем отправляюсь в плавание. Вот только с парусом я не могу решить, какой лучше: белый или красный. Белый — это всегда хорошо, так сказать, классический цвет. Зато если подумать, красный парус — это смело. Что ты на это скажешь? Может, красный это слишком вызывающе?
— Нет, почему же, — отвечал Снусмумрик, — пусть будет красный.
Ему хотелось спать, хотелось лишь одного — залезть в палатку и закрыться там ото всех.
Хемуль всю дорогу рассказывал про свою лодку.
— У меня есть одна странность, — говорил он. — Все, кто любит лодки, для меня ну просто родные. Взять, например, Муми-папу. В один прекрасный день он поднимает парус и уплывает. Вот так безо всяких, уплывает и все! Совершенно свободный! Иногда, знаешь, мне кажется, что мы с ним похожи. Правда, немножко, но все-таки похожи.
Снусмумрик издал неопределенный звук.
— Да, в самом деле, — спокойно продолжал хемуль, — а ведь недаром его лодка называется «Приключение». В этом заключен большой смысл.
Они расстались у палатки.
— Это было прекрасное утро, — сказал хемуль. — Спасибо, что ты меня слушал.
Снусмумрик закрыл палатку. Оттого, что она была зеленая, каждому, кто находился в ней, казалось, что снаружи всегда светит солнце.
Когда хемуль подошел к дому, уже наступил день и никто не знал, что хемулю подарило это утро. Филифьонка отворила окно, чтобы проветрить комнату.
— Доброе утро! — закричал хемуль. — Я спал в палатке! Я слышал ночные звуки!
— Какие звуки? — спросила Филифьонка и закрепила крючком ставни.
— Ночные звуки, — повторил хемуль. — Я хочу сказать: звуки, которые раздаются по ночам.
— Вот оно что, — сказала Филифьонка.
Она не любила окна, они ненадежны — ветер их то распахивает, то запахивает… В северной гостиной было холоднее, чем за окном. Она села перед зеркалом и стала снимать бигуди. Ее слегка знобило. Она думала о том, что окна у нее всегда выходят на север, даже в ее собственном доме. И все-то у нее идет шиворот-навыворот: волосы не высохли как следует (и немудрено в такую-то сырость!), кудряшки повисли как проволока, а ведь утренняя прическа — такая важная вещь! Да еще Мюмла сюда явилась! В доме пахнет сыростью и запустением и повсюду лежит пыль. Комнаты нужно проветрить, устроить хороший сквозняк, нагреть побольше воды и сделать генеральную уборку…
Но стоило только Филифьонке подумать про генеральную уборку, как голова у нее закружилась, к горлу подступила тошнота, и на одно страшное мгновение она повисла над пропастью. Она знала, что никогда больше не сможет заниматься уборкой. «Как же я стану жить, если не смогу ни убираться, ни готовить еду? — подумала она. — Ведь на свете нет больше никакого стОящего занятия».
Она спустилась с лестницы очень осторожно. Все сидели на веранде и пили кофе. Филифьонка оглядела их. Она взглянула на помятую шляпу Онкельскрута, на нечесаную голову Мюмлы, на круглый затылок хемуля, слегка покрасневший от утреннего холода. Вот они сидят тут все вместе. И до чего же красивые волосы у Мюмлы! И вдруг Филифьонка почувствовала страшную усталость и подумала: «Они меня совсем не любят».
Она вошла в гостиную и огляделась. Хемуль завел часы, постучал по барометру. Мебель стояла на своих местах, и все, что когда-либо происходило в этой гостиной, было чужое и непонятное и знать ее не хотело.
Филифьонка вдруг бросилась в кухню за дровами. Она жарко натопит печь, согреет дом и всех, кто надумал поселиться в нем.
— Послушай, как там тебя зовут, — закричал Онкельскрут, стоя у палатки. — Я спас предка! Моего приятеля — предка! Она забыла, что он живет в печке. Как только она могла! А теперь лежит на кровати и плачет.
— Кто? — спросил Снусмумрик.
— Ясное дело, эта, с горжеткой! — воскликнул Онкельскрут. — Вот ужас-то!
— Она скоро успокоится, — пробормотал Снусмумрик.
— Онкельскрут удивился. Он был очень разочарован. Он постучал палкой по земле и сказал про себя много нехороших слов, потом пошел к мосту. Там сидела Мюмла и расчесывала волосы.
— Ты видела, как я спас предка? — строго спросил он. — Еще секунда, и он бы сгорел.
— Но ведь он не сгорел, — сказала Мюмла.
— Молодежь нынче ничего не понимает, вы какие-то бесчувственные. Вы, похоже, и не думаете восхищаться моим поступком, — проворчал Онкельскрут и вытащил из воды сачок. Он был пустой.
— Рыба в реке водится только весной, — сказала Мюмла.
— Это не река, а ручей. Мой ручей, и в нем полно рыбы.
— Послушай, Онкельскрут, — спокойно возразила Мюмла, — это и не река, и не ручей. Это речушка. Но раз семья муми-троллей называет ее рекой, значит, это река. Что ты все споришь о том, чего нет и никогда не было?
— Потому что так интереснее!
А Мюмла все чесала и чесала свои волосы, и гребень шуршал, как волны по песчаному берегу, — легко и равнодушно.
Онкельскрут встал и сказал с большим достоинством:
— Если даже ты видишь, что это речушка, зачем говорить мне об этом? Что за кошмарные дети, зачем вы огорчаете меня?
