Щипачев Степан
Березовый сок
Щипачев Степан Петрович
БЕРЕЗОВЫЙ СОК
ПОВЕСТЬ
С именем поэта Степана Щипачева школьники обычно встречаются в книге для чтения пятого класса: там помещено его стихотворение "Красный галстук". Знают пионеры, и его поэму "Павлик Морозов".
В книжке "Березовый сок" Степан Петрович Щипачев впервые выступает как прозаик. Он описывает в ней свое детство: жизнь мальчика, родившегося на пороге нашего века, в 1899 году, в глухой зауральской деревушке Щипачи.
Из этой деревушки жизнь увела юношу в широкий мир. Революция сделала его бойцом, а потом - политработником Красной Армии, поэтом, автором многих книжек стихов.
"Березовый сок" - правдивая повесть о начале этого пути.
ОГЛАВЛЕНИЕ
1. Проблески памяти
2. Изба
3. Зеленая чашка. 8
4. Ребятишки
5. Гора Воссиянская
6. Березовый сок
7. В гостях у бабушки
8. Один на один
9. Учусь грамоте
10. Свадьба
11. Сноха
12. Артель
13. Громовая стрела
14. Магарыч
15. Гульная лошадь
16. Я - второклассник
17. В чужую деревню
18. Хозяйский хлеб
19. На пашне
20. Зимой
21. В другой семье
22. На Кудельке
23. Домой
1. ПРОБЛЕСКИ ПАМЯТИ
...Смутно, словно во сне, я вижу красное вечернее небо и землю, залитую его светом. Мои ноги касаются ее тепла и делают неуверенные шаги. Мать говорит что-то ободряющее и смеется.
...Ночь. Я проснулся от сильного удара грома; в покосившихся окнах избы мечутся белые молнии. Я заплакал. Бабушка и мать, спавшие рядом со мной на полу и тоже разбуженные громом, успокаивают меня; бабушка приговаривает:
- Не бойся, это боженька гремит, Илья-пророк на колеснице проехал по небу.
От частых молний в избе совсем светло.
Вспоминается и такое.
Мать держит меня на руках; на лавке, веселый, шумный, сидит отец рядом с каким-то мужиком. Он просит мать, чтобы она пустила меня к нему. И вот я стою у него на коленях и трогаю широкую рыжеватую бороду. Он говорит мне что-то ласковое и смешное. Потом смотрит на стол, ища глазами, чего бы мне дать, но, кроме бутылки с водкой, на столе ничего нет. И он, расплескивая водку на штаны, подносит к моим губам рюмку, заставляя из нее отпить. Мать совестит его:
- Зачем приучаешь ребенка? Больше отца живым я не помню.
Должно быть, в том же году мать повела меня в гости к своей тетке, жившей на самом краю деревни. Нас встретила высокая строгая старуха в черной кофте. Говорила она медленно, ни разу не улыбнувшись. Мать слушала ее почтительно, но, как я позже узнал, за что-то не любила. Тетка погладила меня по голове:
- Какой большой стал!
Но я заробел и уткнулся лицом в юбку матери.
- Не бойся, это же тетка Татьяна, - мягко сказала мать.
Я продолжал дичиться, но понемногу осмелел: подошел к подоконнику и стал разглядывать цветок в маленьком горшочке. Заметив, что тетка Татьяна на меня не смотрит, я оторвал от цветка зеленый листик и растер его пальцами. Ноздри втягивали горьковато-терпкий запах. Потом я загляделся на большую синюю муху, которая громче всех жужжала и ударялась о стекло. А когда глядеть на муху надоело, я стал рассматривать приклеенную к стене картинку, где был нарисован какой-то человек с голубой лентой наискось через всю грудь. Тетка Татьяна подошла ко мне, ткнула в картинку темным старушечьим пальцем и наставительно сказала:
- Это царь, запомни.
Остался в памяти и день смерти отца.
Было мне тогда года четыре.
Я проснулся в амбарчике от жалостного причитания нашей соседки тетки Феклы:
- Вставай, Степанушке! Соколик ты мой, сиротинка...
Сердце у меня смутно заныло. Я почувствовал, что случилось что-то недоброе.
- Отец-то помер, - со вздохом добавила Фекла.
Я испугался и потихоньку пошел в избу. Несколько старух вместе с бабушкой, переговариваясь вполголоса, обмывали отца, посадив его на скамью. Так и запомнилось мне его голое могучее тело с бессильно упавшей на правое плечо головой.
Во дворе мужики ладили гроб отцу. Летнее высокое солнце стояло почти над самой головой. Пахло сосновой стружкой. Один из мужиков крикнул матери:
- Парасковья, не хватило одной доски!
Мать не знала, где взять доску. Решили вынуть половицу в сенях. Когда ее вынули, входить в избу стало неудобно - надо было делать широкий шаг через прогалызину, где виднелась черная земля.
Отец мой, по словам людей, был очень силен. Помню, рассказывали: поехал он как-то в лес по дрова; на обратном пути сани с дровами застряли в глубоком ухабе, лошадь совсем выбилась из сил; тогда отец распряг лошадь и сам вытащил воз из ухаба. В сильном гневе у него, слыхал я от матери, так вздувались жилы на шее, что отлетали пуговицы с ворота.
Умер отец оттого, что его избили мужики, жившие на другом конце деревни. Когда я немного подрос, мать рассказывала мне и об этом. Давнишнюю злобу против отца таили бойкие на язык и дружные в драках сыновья зажиточного старика Трофима, которых так и называли: Трошины ребята или просто Трошины. Было их четверо, все рослые и широкие в кости, и в деревне их боялись. Но верховодили все же не они, а отец, и стерпеть этого Трошины не могли: что он был для них? Голытьба! Они по праздникам щеголяли в новых сапогах, в сатиновых рубахах, а он ходил в тех же бахилах1, в каких работал, и в ситцевой рубахе.
Открыто напасть на отца Трошины не осмеливались - боялись его богатырской силы - и пошли на хитрость. Одному из них удалось заманить его к себе в гости, а когда он, подвыпивший, возвращался домой, его поджидали, притаившись у плетня, остальные братья с кольями и железными тростями. Набросились сзади.
Привезли отца домой всего избитого, перемазанного кровью и землей. "Рубаху на нем я по лоскуткам отмачивала", - рассказывала мать.
Вскоре после смерти отца бабушке пришлось пойти со мной по миру. Она сшила мне из старой пестрядинной рубахи2 котомку, и наутро мы вышли со двора. У соседней калитки мы увидели тетку Феклу.
- А у меня новая котомка! - похвастался я.
Тетка Фекла ничего не ответила, только глянула на меня и сокрушенно покачала головой.
1 Бахилы - грубые рабочие сапоги.
2 Пестрядинная рубаха - рубаха из пеньковой грубой ткани, пестрой или полосатой.
2. ИЗБА
Изба у нас была старая, сильно осевшая на один передний угол, и держалась больше на подпорках. Крыша на ней из полусгнивших драниц, в сильный дождь вся протекала. Мы поспешно расставляли тогда на полу ведра, глиняную посуду, и вода звонко падала - капля за каплей.
Больше всего места в избе занимала печь, возле которой - поближе к шестку - стоял десятиведерный треног. Мать по утрам брала коромысло и шла на речку - треног до краев наполнялся свежей речной водой. Подходя к нему напиться и зачерпывая ковшом воду, я видел смутное, колеблющееся отражение своего лица.
Вдоль стен протянулись лавки; у самой двери, под рукомойником, стояла лохань, и от нее нехорошо пахло.
Но когда брат приносил в избу чинить хомут или шлею, все запахи в избе перебивал крепкий запах сыромятной кожи, дегтя и конского пота.
В простенке между окнами, где было приклеено несколько ярких бумажек от карамелек, висело на гвозде зеркальце, но было оно тусклое, с облупившейся и поцарапанной изнанкой, и я не помню, чтобы кто-нибудь в него смотрелся: разглядеть в нем ничего нельзя было. В переднем углу, на божнице, стояли две почерневшие иконы; туда же клали поминальник небольшую книжечку с твердыми корками, где были записаны имена покойных родственников. Последним стояло имя Петр - так звали отца. В праздники бабушка брала поминальник, завертывала в темный клетчатый платок и шла в церковь; там подавала его вместе с медным пятаком псаломщику для поминания.
Зимой в избе было очень холодно. Окна так замерзали, что с них на подоконники сыпался снег. Стены были ветхие, многие стекла в окнах заменяла бумага, и тепло из избы выдувало быстро. Я и сестренки Антонида и Татьянка (они были постарше меня) не слезали, бывало, с печи. А когда в трескучие зауральские морозы не хватало дров, старший брат, Павел, надевал полушубок, из которого он давно вырос, запрягал в дровни Игреньку и ехал в лес по дрова. Из лесу он возвращался совсем замерзший, не мог даже сам разуться; мать помогала ему стянуть с одеревеневших ног бахилы и подолгу терла пальцы снегом.
Спали зимой на печи и на полатях. Но доски полатей плохо держались в пазах, и частенько ночью кто-нибудь проваливался на пол. Даже бабушка раз упала, еле поднялась.
Спать укладывались как придется: стелили под бока оставшийся от отца старый полушубчик, укрывались тоже или бабушкиной пальтушкой, или чем-нибудь еще.
Радостной минутой было для нас, когда мать вытаскивала ухватом из печи тяжелый чугун с картошкой, сливала воду и ставила его на стол, где уже обычно стоял закипевший медный самовар. Бабушка кликала со двора Павла, и все садились за стол. Перекидывая горячие картошины с ладони на ладонь, мы сдирали с них кожуру. Душистые, густо посоленные, какими вкусными казались они! Потом пили чай. В сахарнице лежало несколько потемневших катышков сахару. Один из них я несмело брал пальцами и откусывал от него самую малость. Другой раз его брали сестренки или брат, мать или бабушка, отчего катышек становился еще темнее, но, почти не уменьшаясь, снова возвращался в сахарницу.
