До села Волкова от Щипачей не больше версты, но оно казалось тогда чужим и далеким. Не один мужик в престольные праздники возвращался из Волкова с проломленной головой или порезанный ножом. То же самое случалось и с волковцами в Щипачах. Это мешало мужикам решать самые простые споры.
Понадобилось как-то между Волковом и Щипачами перегородить поскотину луг, куда выгоняли скот. Мужики обеих деревень много раз сходились, чтобы решить, кому откуда и докуда ставить изгородь, но всякий раз переговоры кончались одним: хватали друг друга за бороды, пускали в ход кулаки, а то и топорами рубились. Так ничего и не решили. И вот на поскотине появились две изгороди: одну поставили волковские мужики, другую - вдоль нее щипачевские. Обе они протянулись версты на четыре, и земля между ними шириной в несколько саженей считалась ничьей.
Когда мы с братом по дороге в Волково подъезжали к этим изгородям, я соскакивал с телеги и отворял сперва наши ворота, потом, пропустив телегу, бежал отворять другие - волковские. Будто мы въезжали в другое государство.
Через нашу деревню протекают две речки: Калиновка и Полднёвка. Калиновка была речка-труженица. День и ночь вертела она тяжелые жернова на деревенских мельницах.
Была мельница и в Щипачах. Около нее, покрытой мучной пылью, всегда стояли возы с мешками зерна и толпились мужики. Тянула она к себе и нас, ребятишек, особенно когда мололи сушеную черемуху или солод. Стоило только мельнику зазеваться, как мы подбегали к ларю, в который сыпалась из деревянного рукава струйка сладкой, душистой муки, подставляли под нее ладони и набивали рты.
С хлопаньем и шумом ворочалось большое водяное колесо; старая мельница скрипела и стонала. Мы любили смотреть, как вода падала на деревянные лопасти и потом кипела и пенилась внизу, под колесом; часто удили рыбу, сидя на березовых комлях у сонной заводи под плотиной, где пахло мокрым деревом, тиной и просто речной водой. Но больше всего любили мы слушать, усевшись где-нибудь между возами, как Балай, Тимкин отец, рассказывал собравшимся мужикам об утопленниках, о русалке, которая живет на мельнице под водяным колесом и в лунные ночи выходит во всем белом из клокочущей пены...
Балая охотно слушали не только ребятишки, но и взрослые парни и мужики. Но по тем словечкам, какие они вставляли порой в его рассказы, я угадывал, что они не особенно верили ему, хотя, когда Балай умолкал, многие из них и сами рассказывали такое же страшное: либо про огненного змея, что прилетает ночами во двор к лавочнику Ивану Прокопьевичу, либо про черную свинью, которую будто бы видали на улице даже зимой в морозные ночи, и будто это вовсе не свинья, а обернувшаяся свиньей бабка Марьяниха.
С этих бесед мужики нередко расходились, когда становилось совсем темно.
Другая речка, Полднёвка, мельче Калиновки, и мельниц на ней не было. Она славилась - да, поди, и сейчас славится - другим: вкусом воды; во всей деревне воду для самовара носили только с Полднёвки.
Резвая и звонкая, бежала она с полдневной стороны, поблескивая в молодом березняке и кустарниках, кидалась из стороны в сторону, петляла, словно боялась, что кто-то может ее поймать и она не добежит до нашей деревни, не встретится там с Калиновкой. Из берегов и со дна Полднёвки, покрытого чистым песком и мелкой галькой, били ключи, и вода в ней была холоднее и прозрачнее, чем в Калиновке.
Каким бы незаметным и маленьким ни был ручеек, пробившийся в эту речку из берега, мы его знали. Труднее было увидеть донный ключ, скрытый течением. Но мы находили и такие. На мелких местах они пробивались чуть заметным живым бугорком воды, поднимающим песчинки и пузырьки, и мы замечали их сразу, ,а где поглубже, угадывали на ощупь: когда, бывало, набредешь на такой ключ, сразу ломит ноги от его студеной воды.
Летними утрами, собираясь на поле, брат шел к Полднёвке с деревянным лагуном 1, наполнял его чистой студеной водой и затыкал березовой втулкой. В жаркие страдные дни вода в лагуне, отдававшая привкусом березы, казалась в поле особенно вкусной. (1 Лагун - маленькая (не больше ведра) кадочка; в наглухо вделанной крышке - отверстие со втулкой.)
На берегу Полднёвки мы частенько заставали дедушку Алексея, Алешу Голенького, как называли его за глаза, - высокого, никогда не горбившегося старика. Было ему лет восемьдесят, а пару на полке, какой он любил, не выдерживали и крепкие бородатые сыновья его: Федор и Василий; не хватало у них духу и выскочить вместе с ним голышом из бани, чтобы броситься в снег. Алешей Голеньким прозвали деда за то, что он никогда не носил шапки, даже в мороз, и лысина его блестела, как месяц.
Покуривая коротенькую трубку, он подолгу сидел на бревнышке у своей бани, смотрел на быструю речку и о чем-то думал. Один раз мы с Гришкой, его внуком, подошли к нему, но заробели: вдруг заругается? Но он не заругался, а усадил нас рядом с собой.
- Бежит речка, моет камешки... - задумчиво проговорил он, глядя на речку. - С братцем Савелием, царство ему небесное, с твоим дедушкой, кивнул он мне, - маленькими-то без штанов тут всё обегали, каждый ключик знали не хуже вас, пострелов... Сколько годов с тех пор пролетело, а речка бежит себе... И тыща годов пройдет - будет бежать да крутые бережки подмывать. Силу-то ей мать сыра земля дает, из самой глуби студеные ключи высылает. Вот я и прихожу сюда, любуюся ею, тут и смертушки не так боязно...
Бани, топившиеся по-черному, стояли у самой воды, у каждой семьи своя. Поодаль от бань, вдоль берега, окнами на речку, стояли избы. Тут была и наша изба. Из ее окон виднелась за речкой поскотина с плешинами солонцов, с одинокой березкой на бугорке, с далекой, еле заметной изгородью, откуда начинался Чорданский лес.
Над лесом белела голая вершина горы. Когда с той стороны надвигалась темная туча, белую вершину часто освещали молнии. Может, поэтому и назвали гору Воссиянской.
В Чорданский лес мы ходили собирать землянику. Один раз взобрались и на гору Воссиянскую. Тесной кучкой стояли мы на ее вершине, держа в руках чашки, полные земляники. Края неба вдруг далеко отступили, и взгляд сразу охватил все окрестные поля с пестрыми узкими полосками, зеленые леса и перелески, перегороженные поскотины, ближние и дальние деревни: Володино и Волкове с их белыми церквами, Чорданцы, Бобры, Горушки, Щипачи... А дальше уже не видно было ни изгородей, ни меж - все сливалось в синеватом просторе. Впервые перед нами так широко раздвинулся мир...
6. БЕРЕЗОВЫЙ СОК
Жить без отца стало трудно.
Своего хлеба не хватало и до середины зимы. Бабушка давно ушла в Камышлов и жила в няньках у одного купца, сестренок тоже отдали в чужие люди.
Мать часто говорила с братом о каких-то пахотных: "надо съездить к пахотному", "попросить у пахотного". После я узнал, что пахотными называли богатых мужиков, откупавших на несколько лет наделы у тех, кто не в силах был их засеять.
Пахотных у нас было двое: один - в селе Филатове, другой - в Травяном. Филатовский пахотный один раз приезжал к нам домой. Разговаривал он приветливо, мать называл уважительно - Парасковьей Ивановной, брата Пашунькой. Когда мать попросила у него полтора пуда муки, он закивал головой:
- Хорошо, хорошо, Парасковья Ивановна! Но ты уж не откажись потом за это сжать две десятинки пшеницы на Серебряной Елани.
Голос у него был тихий, борода жиденькая.
Всей семьей потом отрабатывали мы за эти полтора пуда муки в самые горячие страдные дни, когда свой хлеб осыпался несжатый.
После отца Павел остался четырнадцати лет. Но помниться стал мне уже совсем большим, когда он частенько стукался головой о брус полатей, под который свободно, не пригибаясь, проходили бабушка и мать.
Стал он в семье большаком, и тяжелая мужицкая работа вся легла на его плечи: если не надо было ехать на поле, он убирал навоз в пригоне у Игреньки, поправлял плетень или чинил телегу. Когда мать кликала его поесть, он входил в избу и протягивал под рукомойник руки, черные и потрескавшиеся, словно корка ржаного хлеба.
В праздничные дни брат надевал широкие плисовые шаровары, сапоги с голенищами в гармошку, картуз и шел к чьей-нибудь завалинке, где собирались девки и парни.
Умел он и постоять за себя. Понадобилось ему в одно воскресенье поехать за чем-то на поле; взял он и меня с собой. Навстречу нам по деревне шел со своими дружками пьяный Семка, забияка и буян, недавно чуть не зарубивший топором своего отца. С Павлом Семка давно враждовал, и, завидев нас, он вывернул из плетня кол и пошел нам навстречу.
- Держись, Степша, покрепче, - спокойно сказал мне Павел и встал на телеге во весь рост.
Он гикнул, со всей силой стегнул Игреньку вожжами, и в ушах у меня засвистело. Игренька весь вытянулся, прижал уши и несся во весь дух прямо на Семку. Тот шарахнулся в сторону.
Когда мы проскочили мимо пьяных и Игренька побежал тише, брат снова сел на край телеги и стал свертывать цигарку.
