птица, похожая на воробья. «Да это же синица! Вон как летит, будто качается на волнах!» — подумал я. Тут меня заметили ребята. Бросив игру, они подбежали ко мне.
— Что это ты делаешь? — удивились они.— Почему не прячешься?
Я рассказал им о синицах. Подбежавший к нам Симуш-Торопыга, тут же залопотал:
— А что, ребят? Поймаем и в клетку их. Пускай в избе перезимуют!
— Организуем «живой уголок»! — подхватил его предложение и тощий Тимуш.
Кто-то немедленно притащил сетку, и мы принялись за дело. Обследовали на улице все деревья, перевязанные лубками и наконец, в одном из них поймали синицу. Посадили ее в лукошко, накрыв сеткой, и с умилением стали разглядывать. Синица, сверкая темными бусинками глаз, билась о стенки плетенки, но вылететь не могла.
— Ладно. Пускай эту ночь она у тебя побудет,— решили ребята.— А завтра смастерим клетку и поселим ее в классе.
Придя домой, я вынул синицу из лукошка, привязал к лапке нитку и посадил на подоконник, а другой конец нитки накинул на гвоздик, к которому крепились занавески. В коробку из-под спичек я насыпал пшеницы, а в баночку из-под гуталина налил воды.
Я долго не мог заснуть и наблюдал за синицей с постели. К еде и питью она так и не притронулась. Она беспрерывно билась о стекло, взлетала и тут нее падала,— словом, вела себя очень беспокойно. К тому же с печи за ней с хищным огоньком в глазах наблюдала наша кошка. Наверное, синица боялась кошки.
Я вынес кошку во двор, загасил лампу и забрался под одеяло. В доме давно уже все спали. Затихла и синичка на окне. Я лежал в темноте и, думая о ней, незаметно заснул…
Рано-рано утром меня разбудила мама.
— Вставай! Вставай скорее, сынок! — сказала она.— Птица твоя померла.
Лицо у мамы было грустное, и она пристально и осуждающе смотрела на меня. Я вскочил с кровати. Бедная синичка, билась на привязи, закрутилась вокруг веревочки от занавески и повисла кверху лапками. Я поспешно подхватил ее, но она уже не дышала. Какой-то острый комок подкатил к моему горлу… Мне стало больно и грустно.
Мама подошла и погладила меня по голове.
— Никогда не делай этого, сынок. Это тебе наука! Тот, кто вырос на воле, никогда не будет жить в клетке…
Я нежно гладил перья, долго смотрел на бездыханную птицу, отнес за гумно и зарыл ее под пнем березы. Долго стоял я и следил за тем, как весело и беспечно щебетали птицы на ветках наших яблонь и мне казалось, что этот поступок с синицей мне никто не простит. И я дал себе клятву никогда больше не ловить и не держать в неволе лтиц!..
Увидев, что сделал Кируш-Длиннуш со снегирем, я весь задрожал от негодования и, протянув руку, резко сказал:
— Отдай снегиря! Не мучь птицу, слышишь?!
Ребята удивленно смолкли. Стояла такая тишина, что было слышно, как в ладонях Кируша бьется бедная птица. Поглядев на меня, а потом — на Кируша, ребята засмеялись.
Кируш был у нас самым сильным в классе. Высокий, худой, жилистый — он легко расправлялся со многими одной рукой. Кулак у него — как моих два. С ним редко кто связывался. Его даже побаивались ребята старших классов. А тут — я! Палец на руке Кируша. Лилипут против великана!
— А этого не хочешь? — злорадно произнес Кируш, опомнившись и поднося к моему носу увесистый кулак.
Честно говоря, у меня душа ушла в пятки. Я готов был разреветься. Я знал, что с Кирушом мне не сладить и все мое геройство выглядит довольно жалким. Понял я, что его и слезами не проймешь, Кируш-Длиннуш упрям, как бык! Мольбы и увещевания только раззадорят его.
Я лихорадочно искал выход. Как быть? И тут меня осенило. Фонарик! Тот самый, который мне подарил полковник, Владимир Иванович. Он был предметом зависти всего класса.
Я кинулся к парте, торопливо достал портфель, вытащил фонарик. Ребята, разинув рты, продолжали наблюдать за нами. Кируш, насупившись, также следил за мной.
Я подошел к нему и протянул блестящий красивый фонарик.
— Вот, возьми! — сказал я.— Меняю на снегиря!
У Кируша дрогнуло что-то в лице. Он стал похож на сыча, увидевшего добычу. Глаза его сверкнули жадно, он недоверчиво посмотрел на меня.
— Шутишь? — хрипло выговорил он.— Ты это брось!
Я молча сунул ему фонарик. Взял у него снегиря и нежно прижал его к себе. У бедняжки сердце колотилось с такой силой, что, казалось, оно не умещается у него в груди.
Я неспеша отвязал от его лапки нитку, потом взобрался на парту, ступил на подоконник и открыл форточку. Свежий морозный воздух ударил мне в лицо.
Я посадил снегиря на переплет оконной рамы. По-видимому, он сначала не поверил, что свободен. Неуклюже переступил, передвигаясь по планке, затрепыхал крыльями, оступившись, тревожно и беспокойно огляделся по сторонам. Я стоял, не дыша и не двигаясь. Снегирь, взъерошив перья, слегка встряхнулся и, вспорхнув, взлетел. Он летел все быстрее, выше и скоро скрылся из глаз.
Я закрыл форточку и сел за свою парту. И спокойно раскрыл учебник.
В классе стояла мертвая тишина.
После жгучих ядреных морозов вдруг ударила оттепель. Засияло солнце, заблестел снег. Его белизна и яркое синее небо слепили глаза. Потом вновь надвинулись низкие темные облака, крупными неслышными хлопьями повалил влажный снег. Налетели теплые метели. Порой в десяти шагах трудно было что-либо разобрать.
Мы стосковались по теплой погоде. И после уроков, наскоро пообедав, кто с лыжами, кто с салазками выбежали на улицу. Все, словно сговорившись, собрались на Белой горке. Но покататься не пришлось. Мокрый снег лип к лыжам и салазкам. Одно расстройство, а не катание.
Чуть поодаль малыши лепили снежных баб, а девочки затеяли игру в снежки.
Кируш и Гриша сидя на санках, задумчиво взирали на
