class="p1">– Я не знала, что тебе подойдет, милая, а ты не захотела пойти со мной. Вот, выбрала кое-что в «Пенниз». Вернем, если не понравится. Надеюсь, с размером я не ошиблась – брала наугад.
Она уложила покупки на мою кровать с нежностью матери, собирающейся сменить подгузник своему младенцу.
– Спасибо. – Я благодарила ее только потому, что так полагалось. – Примерю вечером, когда спадет жара.
Я старалась не встречаться с ней глазами. Мой взгляд был прикован к темно-синему платью, к черному комплекту, ко всему тому вороху одежды, которую невозможно было представить в моей комнате, во всяком случае с тех пор, как я сама стала выбирать, что надеть.
– Трудно, наверное, было принести все это сюда. – Она погладила телевизор, словно он был живой. – Я бы с радостью тебе помогла.
– Да нет, вовсе не трудно, – сказала я. – Но все равно спасибо. – Я прижалась спиной к распахнутой двери.
– Как ты, милая? – Тетя Рут шагнула ко мне и обняла своим фирменным объятием. Сопротивляться было бесполезно. – Может быть, помолишься со мной? Или хочешь, я прочту тебе несколько строк, о которых сама много размышляла в последнее время? Они могут немного тебя утешить.
– Сейчас я бы хотела побыть одна, – остановила я ее. Будь у меня возможность, я бы записала эти слова на диктофон – бывают такие, совсем крошечные, – повесила его на шею и нажимала на кнопку по восемь-девять раз на дню.
– Что ж, детка, не буду мешать. Поговорим, когда сама захочешь. Сколько бы времени ни понадобилось, я всегда буду рядом. – Она поцеловала меня в щеку и пошла было вниз, но вдруг вернулась. – Знаешь, Господь лучше слышит нас, когда мы остаемся с ним наедине. Закрой глаза, Кэмми, и побудь с ним, попроси его, о чем захочешь.
Я кивнула, но только потому, что она, очевидно, ждала этого.
– Кроме нашего, существует и лучший мир, – говорила она. – И иногда полезно вспоминать об этом. Мне, к примеру, очень помогает.
Я стояла не оборачиваясь, пока она не спустилась пониже. Боялась, что она заметит кассету или та выскользнет из-под резинки шорт и с громким стуком упадет на широкие деревянные половицы. Ей я не хотела ничего объяснять про фильм. Я даже не уверена, что хотела объяснять что-то себе.
Я закрыла дверь, вставила кассету в магнитофон и уселась на кровать, прямиком на обновки. Моя двенадцатилетняя мама широко улыбалась мне из другого мира, скрытого под сенью сосен и кедров, где ей было совсем невдомек, что лишь часы отделяют ее от смерти, которая, отступив в тот раз, однажды все-таки за ней вернется.
Синее платье странно топорщилось у меня на груди. Я пробовала одернуть его так и сяк, но чувствовала себя в нем нелепо. Голос тети Рут, советовавшей поговорить с Господом, еще звучал у меня в голове. Я хотела бы не слышать его, но он все не замолкал. Нет, конечно, мне и раньше доводилось молиться: и в пресвитерианской церкви, и в тот раз, когда четыре мои золотые рыбки умерли одна за другой, и много раз еще. Но тогда я пыталась представить, что обращаюсь к чему-то огромному, чему-то, обитающему в нездешнем мире, превосходящему меня во всем. Однако все попытки, неважно, о чем я молилась, неизбежно заканчивались смутным разочарованием, словно я играла в молитву, как дети играют в магазин или в пожарных, и понимала, что все это понарошку.
Я знала, что тут-то и должна появиться вера, настоящая вера, которая, как говорили, и превращает все это притворство в истину. Но у меня ее не было, и я не знала не только где и как ее обрести, но и хочу ли я сейчас уверовать. Иногда меня посещало чувство, что, возможно, это Господь сделал так, чтобы родители умерли, потому что я дурно жила и меня нужно было наказать, заставить измениться, и сделать это я должна была, приняв Иисуса, как и говорила тетя Рут. В то же время я допускала мысль, что никакого Бога вообще нет, а есть одна судьба и цепь событий, которые предопределены каждому из нас, и в смерти мамы в водах озера Квейк тридцать лет спустя заключен какой-то особый смысл. Но выходило так, что Господь тут ни при чем, скорее это была некая мозаика, собирая которую, жизнь лишь вернула кусочек на предназначенное ему место, и картинка сложилась. Мне не хотелось постоянно обо всем этом размышлять. Все, о чем я мечтала, – спрятаться, сделаться невидимой, крошечной и просто жить. Наверное, тете Рут становилось легче после молитв, но у меня от них перехватывало дыхание, как будто я тонула, погружалась на самое дно, спрыгнув с трамплина.
Я взяла пульт, нажала на кнопку, и фильм начался. Наверное, именно вместе с ним началась и моя новая жизнь, жизнь Кэмерон-сироты. По-своему Рут была права: я научусь. Общение с высшими силами зачастую требует уединения. Мои духовные упражнения занимали полтора, иногда два часа и время от времени прерывались нажатием на паузу. Думаю, я не погрешу против истины, сказав, что вера, которую я выбрала, называлась кинематографом. Мой Господь являлся мне на пленке «Техниколор», его послания можно был узреть в монтажных склейках, в дрожании камеры, услышать в саундтреке; его голосом говорили легенды кино и никому не известные актеры из низкобюджетных фильмов; он был негодяем, вызывавшим сочувствие, и праведником, которого хотелось лишь возненавидеть. Однако кое в чем тетя Рут все же ошибалась: лучший мир существовал, но не один, их были сотни, если не тысячи, и за девяносто девять центов я могла оказаться в любом из них.
Первое полугодие седьмого класса меня заставляли каждый день ходить в центр психологической помощи. Вообще-то в моем расписании значился читальный зал библиотеки, но тетя Рут, которая стала теперь моим законным представителем, поговорила с кем-то из школьного начальства, и, ко всеобщему удовольствию (меня, разумеется, никто не спрашивал), было решено, что я буду отсиживать этот час на кушетке в центре, беседуя с Нэнси, местным психологом, об одной из ее брошюр: «Подростки и горе», «Наедине с бедой», «Как принять и отпустить смерть».
Большую часть этого времени я проводила за чтением или приготовлением домашней работы, иногда перекусывая тем, что секретарши приносили мне из учительской: кексами, завернутыми в салфетку, или крекерами с гуакамоле, приготовленным кем-то из учителей. Все это сопровождалось ободряющими улыбками и похлопыванием по плечу. И от угощения, от того, что секретарши присматривали за мной, я чувствовала себя еще более одинокой, чем если
