Вы помните, сколько врачей и сестёр засучили рукава, чтобы помочь Титирикэ в его беде?.. И вот эти четырнадцать рук снова начинают всё сначала! Хотя, конечно, все врачи и сестры были и сердиты на Титирикэ за то, что он снова свернул себе голову, но всё равно дружба у них с Титирикэ была крепкая. Положит один врач, с усами, ему руку на лоб, и вроде головная боль тут же проходит.
Сестра, высокая и весёлая, готова была лучше себе делать уколы, а не мальчику… Но был один, кудрявый такой, который, похоже, держал сторону не Титирикэ, а ворон, тех самых, из-за которых у мальчика всё опять пошло не так.
Когда Титирикэ заходил к этому кучерявому врачу, тот сразу же просил его высунуть язык.
Представляете положение? Как тут скажешь доктору, где болит и что болит, если стоишь, как дурак, с высунутым языком?!
Стоишь столбом, — кажется, что и глаза уже на лоб лезут…
А доктор сидит себе, уткнув нос в какие-то бумаги, и только ручкой скрип-скрип-скрип, скрип-скрип-скрип, а то и просто уставится в свои бумаги, и тут обычно наступала такая тишина, что слышно было, как за окном мухи летают.
Высовывал, высовывал ему Титирикэ язык, а потом решил покончить с этим.
— Покажи язык! — как всегда, сказал ему врач, елозя ручкой по бумаге.
— Пожалуйста, — ответил Титирикэ, и, раз он всё равно стоял к врачу затылком, то не высунул язык, а стал жаловаться, что его совсем не лечат.
Услышав голос Титирикэ, врач так удивился, что впервые даже перестал писать.
— Ты что, умеешь разговаривать с высунутым языком? — удивлённо спросил его врач.
— У вас в больнице, — огрызнулся Титирикэ, — не только этому научишься!
Врач, не ожидавший от Титирикэ таких слов, покраснел и крикнул:
— Из кабинета вперёд шагом марш!
А так как для Титирикэ слово «вперёд!» означало «назад», то он налетел с размаху на стол врача и чуть не опрокинул его.
Доктор стал ругать Титирикэ на все лады, а тот, как ни в чём не бывало, говорит:
— Сами же виноваты! Мне с моим заболеванием надо командовать «назад-вперёд, шагом марш!»
И так, под свою собственную команду, Титирикэ почти что выбежал в коридор.
Вечером он попросил у одного больного иголку с нитками и сшил себе из двух носовых платков большой мешочек. Соседи по палате всё выпытывали, откуда у него столько денег, чтобы класть их в мешок, но Титирикэ только отмалчивался.
Потом две ночи подряд он исчезал из палаты, и никто из больных не знал, где он пропадает.
А когда на третий день его вызвали на приём к кучерявому врачу, Титирикэ взял с собой таинственный мешочек.
— Ну, будешь на этот раз показывать язык или нет? — спросил его врач.
— Конечно, буду, — сказал Титирикэ, развязывая мешочек. И вдруг оттуда выскочила здоровенная крыса — и прямо к доктору на стол, на бумаги.
— И ты покажи язык, — сказал ей Титирикэ.
Ещё до вечера мальчик был выписан из больницы. Уже выписанный, Титирикэ оправдывался: крыса ведь с этого самого больничного двора (он даже показал норку, где её поймал).
— Может, она тоже хочет этому врачу язык показать, — сказал Титирикэ, собирая свои нехитрые пожитки.
На прощание то один больной, то другой отводил Титирикэ в сторону, чтобы поведать свою тайну. А тайна заключалась в том, что, оказывается, им всем тоже приходилось стоять перед кучерявым доктором с высунутыми языками. Вот потеха!
Потом эти добрые соседи по палате скинулись, собрав ему деньги на автобус. Один сказал:
— Не горюй, Титирикэ, дома обязательно поправится твоя голова. Было бы что-то в этой голове! — И постучал себя, смеясь, по лбу.
Мать, видя, что Титирикэ входит во двор по-прежнему с повёрнутой задом наперёд головой, запричитала:
— Что же мне теперь с тобой делать! Господи, что мне теперь с тобой делать?..
Три дня кормила она его, как самого дорогого гостя. Варила куриный бульон, пекла ему пироги и вертуты, поила газированной водой, а вечером подсовывала под голову самую мягкую подушку; второй подушкой заслоняла окно, чтобы потемнее было в комнате и мальчик спал: отдых ведь — первое дело для больного человека.
Думала мать, гадала и стала сама лечить его по своим старинным рецептам. То положит ему отрубей на шею, а то кукурузной муки, нагретой в сковороде. Только и от этого мало было толку. Голова Титирикэ по-прежнему оставалась свихнутой.
Пришло ей и вот что на ум: берёт и привязывает сыну на шею апельсин. Такой пахучий апельсин! Нос Титирикэ ходил за спиной туда-сюда, как маятник, а вот рот повернуться за апельсином всё же не мог.
Мать уж и не знала, что ей ещё такое придумать.
Однажды у их ворот остановилась подвода — дядя Титирикэ приехал за племянником, чтоб он помог ему набрать глины. И хоть голова у Титирикэ не как у всех — задом наперёд, всё же помощник, другого у дяди не было.
Первым делом нашли свежераскопанную яму. Яма что надо и глина хороша, хоть на хлеб намазывай, такая аппетитная. Дядя роет в стене ямы углубление, а Титирикэ полным ведром таскает глину на подводу. Носил сколько мог, старался. Так старался, что пот стекал ручейками по лбу, щекам, по спине. А чтоб хоть немного освежиться, решил Титирикэ искупаться, — речка Рэут совсем рядышком.
— Подожди, вот пошире нишу выкопаем и отдохнём, — слышится голос дяди из ямы. — Ещё одно-два ведра…
И вот дядя уже из ямы выбирается. Титирикэ повернул было к речке, сделал несколько шагов и вдруг слышит: «Бух-бух!» Он так и застыл на месте. Уж не обвалилась ли яма, не засыпало ли дядю? Титирикэ в два прыжка очутился у ямы. Так оно и есть! Похоронила его глина.
— Дядя! Дядя! — кричит Титирикэ, чуть не плача и разгребая руками землю. — Дядя, я тут, ты не бойся! Я с тобой!
Роет и не слышит, как ему самому уже комья глины на спину валятся, — Титирикэ некогда даже голову поднять, так он старается…
Вот отрыл уже почти до ниши, уже ухом можно уловить какой-то стон. Стал рыть ещё и ещё, вгрызаясь обессиленными пальцами в землю.
— Дядя! — стонет теперь сам Титирикэ. — Отзовись!
Слышит Титирикэ в ответ одно молчание. Расширить бы только дыру, думает, а то задохнётся дядя. Нет, дальше ему, видно, с этой проклятой глиной не справиться.
Кинулся мальчик распрягать лошадей, чтобы поскакать в село за помощью, но успеет ли? До села-то во-он как далеко! Вскакивает на расседланную лошадь махом, вброд переправляется через Рэут и галопом. Сначала по лугу, а потом прямо по огородам, по огородам…
Спасли дядю люди. Правда, после этого ему пришлось ох как долго лежать, но теперь уже ничего, ходит без палки и всё Титирикэ нахваливает: вот, мол, какой у него племянник…
А тогда, в спешке, люди и не заметили, что в тот же день случилось ещё одно странное происшествие: да, голова у Титирикэ на место встала! Как и положено такому мальчишке, как наш Титирикэ!
Одни говорили, что всё это получилось от страха, другие — оттого, дескать, что Титирикэ спас человека от смерти, а мать Титирикэ готова была поклясться, что голова у её мальчика никогда и не была перевёрнута, а всегда была на том месте, где ей и положено быть. И всё целовала его в лоб и в щёки, всё целовала…
Пропели петухи в тот день на заре или нет, неизвестно, потому что под самое утро зазвонил вдруг колокол в селе. А село это, если вы не забыли, называется Шишки. На этот раз колокол звал в школу сельчан.
И вот начали открываться калитки. Не видно книг в руках у людей, зато у многих под носами усы, на пальцах кольца, даже по папироске в уголке рта, особенно у тех, кто поставил себе по золотому зубу и не знает, как его другим показать.
Собираются во дворе школы — на свежем воздухе голова лучше работает. А если кто не поместится на трибуне, чтобы слово сказать, можно вынести во двор одну-две-три школьных доски — пусть пишет свою речь белым по чёрному. Что, мелу мало? Вон, сзади идут дети с полными карманами.
А Груя среди взрослых. Идёт на собрание вместо отца.
У кого не с кем дома малышей оставить, тот ставит люльку на колёса и катит её на собрание. У кого сломана нога, на костылях приходит, дед Никулча в тапочках ковыляет, а по бокам у него по учёному внуку, чтобы кричали ему то в одно ухо, то в другое, о чём люди говорят…
Бабушка Параскица заехала во двор на телеге. Привезла с собой и копну табака: не успела свою норму нанизать. А мать Титирикэ с корзиной пришла. В корзине — наседка, под наседкой — яйца.
— Поздно села, негодница, — жалуется она женщинам. — Только вчера начали вылупляться цыплята. А дома некому за ними присматривать.
Редко бывают в Шишках собрания, зато если уж пришёл человек, еду с собой на собрание берёт. Когда трибуна отдыхает, слышится то тут, то там стук ложки о дно миски, арбуз трещит или валит пахучий пар из горшка с голубцами…
— Как же иначе, — говорит дед Никулча, — те, кто в президиуме, пусть воду пьют, а мы, остальные, обедаем.
