один, без провожатых. Его гордость слишком страдала бы от сознания, что посторонние видят его разочарование, если бы ему действительно пришлось такое разочарование испытать. Поэтому в тот момент, когда прелестный мальчик подошёл к нему, обнимая бестрепетной рукой большую собаку, гордое, чёрствое сердце старого графа забилось от радостного удивления. Даже в минуты самых светлых надежд граф никогда не ожидал, что его внук окажется столь миловидным. Ему не верилось, что это правда, что это тот мальчик, которого он так боялся увидеть, ребёнок женщины, которую он так не любил, такой красивый и славный! Он был потрясён этой неожиданностью.
Они начали разговаривать, и его удивление росло с каждой минутой. Прежде всего он так привык видеть вокруг себя только страх и замешательство, что ожидал встретить и во внуке лишь робость и застенчивость. Но Седрик, в сущности, так же мало испугался графа, как и собаки. Он не был особенно храбр, а был лишь невинно-добродушен и просто не понимал, зачем ему бояться или чувствовать себя неловко. Граф сразу заметил, что мальчик отнёсся к нему как к другу или товарищу, ни на минуту не сомневаясь в его расположении. Было совершенно очевидно при виде этого мальчугана, сидящего в большом кресле и по-приятельски болтающего, что ему и в голову не приходила мысль, чтобы этот широкоплечий, с проницательным взглядом старик мог быть нелюбезен с ним. Не менее очевидно было и то, что он по-своему старался понравиться и занимать своего дедушку. Помимо воли холодный и равнодушный аристократ почувствовал какое-то странное, неизведанное удовольствие от этой милой доверчивой болтовни. К тому же ему не было неприятно встретить хоть одно человеческое существо, которое не боялось его и не замечало дурных сторон его характера, которое смотрело на него ясным, открытым взором, – хотя бы это был всего только маленький мальчик в бархатной курточке.
Итак, старый граф откинулся на спинку кресла и заставил своего маленького собеседника рассказывать о его житье-бытье, не спуская с него своих зорких глаз. И маленький лорд Фаунтлерой с видимым удовольствием отвечал на его вопросы и совершенно спокойно болтал на своём своеобразном языке. Он рассказывал ему о Дике и Джеке, о торговке яблоками, о мистере Гоббсе, подробно описывал республиканские митинги с их знамёнами, транспарантами, факелами и ракетами. Наконец в пылу разговора он дошёл до дня Четвёртое июля и революции; он уже воодушевился, как вдруг вспомнил о чём-то и сразу остановился.
– В чём дело? Отчего ты не продолжаешь? – спросил дед.
Лорд Фаунтлерой заёрзал на кресле – ему, очевидно, стало неловко.
– Я вспомнил, что этот разговор может быть вам неприятен, – ответил он. – Кто-нибудь из ваших близких мог принимать участие в той войне… Я забыл, что вы англичанин…
– Можешь продолжать, – разрешил дед. – Никто из моих близких не был там. Но не забывай, что ты тоже англичанин!..
– О нет, я американец! – поспешил ответить Седрик.
– Ты англичанин, – угрюмо повторил старик. – Твой отец был англичанином!
Его отчасти забавлял этот спор с внуком, но Седрик был недоволен такой постановкой вопроса и даже покраснел до корней волос.
– Я родился в Америке, – запротестовал он. – Вы тоже были бы американцем, если бы родились в Америке. Извините, что я возражаю вам, – сказал он с серьёзной вежливостью и деликатностью, – но мистер Гоббс сказал мне, что если опять случится война, то я буду сражаться на стороне американцев.
Старый граф издал какой-то странный звук, похожий на смех.
– На стороне американцев? – переспросил он.
Он ненавидел Америку и американцев, но его забавлял серьёзный и воодушевлённый тон этого маленького патриота. Он подумал, что из доброго американца со временем может выйти добрый англичанин.
Всё время чувствуя какую-то неловкость, Седрик избегал возвращаться к революции; они не успели поговорить как следует, потому что появился лакей и доложил, что кушать подано.
Седрик сейчас же встал, подошёл к деду и, посмотрев на его больную ногу, учтиво спросил:
– Не хотите ли, чтобы я вам помог? Вы можете опереться на моё плечо. Когда однажды мистер Гоббс ушиб себе ногу – на него упал ящик с картофелем, – он опирался на меня.
Рослый лакей чуть не улыбнулся, рискуя своей репутацией и местом. Он всегда служил в самых аристократических домах и никогда не улыбался; он счёл бы позорным и неприличным, если б позволил себе по какому бы то ни было поводу такую нескромность, как улыбка. Но тут он с трудом совладал с собой и для предотвращения дальнейшей опасности стал пристально глядеть поверх головы графа на какую-то некрасивую, по его мнению, картину.
Старый граф смерил своего бравого юного родственника с головы до ног взглядом и угрюмо спросил:
– Ты думаешь, что у тебя хватит сил на это?
– Я думаю, хватит, – ответил Седрик. – Я очень сильный, мне семь лет. Вы можете одной рукой опереться на палку, а другой на моё плечо. Дик всегда говорил, что у меня очень сильные мускулы для моих лет. – Седрик сжал кулак, вытянул руку и согнул её в локте, чтобы показать свои мускулы, о которых с такой похвалой отзывался Дик; при этом его лицо было так серьёзно и торжественно, что лакей счёл необходимым ещё упорнее уставиться на картину.
– Хорошо, – сказал граф, – можешь попробовать.
Седрик подал палку и помог ему подняться. Обычно эту обязанность исполнял лакей, который выслушивал немало бранных слов, в особенности когда приступ подагры оказывался особенно сильным. Вообще его сиятельство не отличался учтивостью, и не раз громадные лакеи, ухаживающие за ним, трепетали под своими представительными ливреями.
Но на сей раз он не бранился, хотя нога болела сильнее обыкновенного. Ему хотелось подвергнуть внука испытанию. Он медленно встал и положил руку на его плечо. Седрик осторожно сделал шаг вперёд и зорко следил за движениями больной ноги подагрика.
– Обопритесь сильнее на меня, – сказал он с ободряющей ласковостью, – я пойду тихонько…
Старик хотел испытать характер мальчика и нарочно налегал больше на его плечо, чем на палку. После нескольких шагов сердце у маленького лорда сильно застучало и яркая краска залила его личико, но он, помня о силе своих мускулов и похвалу Дика, крепился и говорил:
– Не бойтесь… Я справлюсь… если… если ещё не очень далеко.
До столовой было действительно не очень далеко, но, когда они добрались до кресла на конце обеденного стола, Седрику показалось, что они шли целую вечность. С каждым шагом он чувствовал на плече всё большую тяжесть, его лицо становилось всё краснее и разгорячённее, а дыхание – короче. Но он и не думал сдаваться.
