что-то не хочется. Я не очень люблю чай…
– Внимание, товарищи… Мы сейчас приступим к трансляции. Просим вас соблюдать полнейшую тишину! Учтите, шумы передаются.
Мне страшно!.. Тихо колдует что-то свое радист. Сейчас я заговорю в репродуктор. «Больше энергии. Бодрей. Веселей!» – Нет. Погодите. Прежде всего, Васильев, попрошу вас поставить музыку… Легкую музычку, по возможности… Мы должны фиксировать внимание противника. Так. Приступили. Ну?
– Сей минут, – отвечает радист. – Мы их, знаете ли, фиксируем… До того фиксируем, что они ополоумеют.
Раздается шипение. Чуть подпрыгивает иголка:
Хоть все Адамы до наших дней При виде дамы стремятся к ней!..
Раненые с перевязанными головами и забинтованными конечностями привстают с коек. Протер наконец и стыдливо надел очки наш маленький капитан. Как спокоен радист! Как строго лицо хирурга Мишуни! Шутка ли, в его землянке разлагают войска противника.
Все серьезны. Хочу смеяться, видимо, я одна.
Я и противник. Он заглушает нашу пластинку бросками мин.
– Превосходно! – комментирует Озеровский. – Теперь вступает в строй Великанова! Раз-два, готовы?
И я начала.
– Энергичней. Грозней. Валяйте!
И я старалась. И становилась мужественной. Все мужественней и мужественней… Я горстями швыряла свое возросшее мужество в репродуктор.
Но, будучи матросом армии победителей, я была добра: предлагала, несмотря на их никудышное положение, сдаться и сохранить жизнь.
– Сдавайтесь, сдавайтесь, солдаты!!!
– Не с таким пафосом, Великанова. Они решат, что кто-то нас пародирует.
В репродуктор, видно, ушли все остатки моего мужества. Мои геройство и доблесть, видимо, покачнулись…
«Товарищ начальник, пожалуйста, сделаем перерыв».
Все ложатся спать. Капитан Озеровский и старшина втискиваются кое-как на нижние нары.
Саша, Вера и я сидим у печурки. Мы шепчемся.
– Знаешь, Капка, черт меня не берет, – рассказывает снайпер Коротина. – В тот месяц я отдала ребятам четыреста кубиков крови для переливания. Доктор Мишуня и говорит: «Бери увольнительную». А я давай удирать… Утром он мне и говорит: «Коротина, у тебя как будто щеки ввалились?» Я – к зеркалу. И что же? Как рожа была красной, так и осталась: красная, лопнуть хочет… Черт меня не берет!
В горы не торопясь ударила мина. Гулкое эхо далеко отбрасывает ее никому не страшное улюлюканье.
– Девочки, – вздыхая, принимается за свое Саша, – я его, видно, очень сильно любила, а?.. Зажмурюсь, а он мне мерещится… Как ходит, как пьет из ковшика. И голос его… «Саша, Сашенька!..» Вокруг – стон. Кто-то меня зовет. Брезжит в глаза коптилка. А я как зачумленная, как завороженная: волосы, волосы его русые, глаза его голубые. Стыдно даже! Будто люди могут подслушать, о чем у меня мечтание.
Срам! Кругом проливают кровь, а я – свое… И прислал он мне, знаете ли, из Вайды, девчонки, хорошие такие, крепкие голенища. Пишет: «Справь себе хромовые сапожки, Сашенька…» Так я голенища эти, поверите, гладила, целовала… Девочки! А вдруг меня немец убьет, когда я по воду побегу с ведром?.. Вера, ты хоть напишешь матери?
– Без меня напишут. Есть для этого писаря!
– Видала, Капа? Слезы́ небось не прольет.
– Пролью. Еще как пролью. Всю ночь с ребятами в очередь буду стоять на почетной вахте… Только знай: если ты, если что… Я тоже не каменная. Завою на весь Рыбачий…
Тьфу! Расстроила, а сама смеется.
Я сплю… «Играй, играй, моя музыка. Пой, моя музыка!..»
Болят ноги.
«Вам… гм… очень больно, Капитолина?» – слышу я во сне чей-то очень знакомый голос.
«Нет. Не особенно больно, товарищ начальник, могу терпеть».
«Вот. Берите. Хромовые голенища».
«Голенища? От вас?.. Не может этого быть». («Играй, играй, моя музыка!..»)
«Надо быть ребенком, чтоб не догадываться, Капитолина. Только вы одна ничего-то не видите. Короче: берите и обувайтесь!»
«Нет, нет!»
«Война!.. Чего ж вы хотели. Чтоб я не был вашим начальником и швырял вам под ноги розы?.. Вот. Это все, что я мог добыть. Хорошие. Хромовые. Серенада – не голенища…»
– Велика-а-а-нова!.. Перебежчик. Вставайте.
И я просыпаюсь.
В окошко землянки заглядывают легкие, нежные отражения солнца.
– Перебежчик! Вы слышите, Великанова?
Моргая, я уставилась на него. С верхней койки мне было видно приблизившееся ко мне лицо, тонкие, светлые, будто седые, волосы.
– Попрошу вас сейчас же уйти отсюда, – строго сказала я. – Кажется, видите: я раздета.
