– Нельзя ли поскорее? – справилась Джеки. – Этих печений надолго не хватит.
– Я и так стараюсь, – раздраженно ответил я. – И вообще сестры не подгоняют врача в разгар операции.
– Кажется, у меня есть шоколадные конфеты, – пришла на выручку мама. – Принести их?
– Да, принеси их на всякий случай.
Пока мама ходила за конфетами, я обдумывал, как действовать дальше. Видимо, единственный способ вскрыть опухоль – вонзить в нее острие скальпеля. Так я и сделал. Прием оказался удачным, из разреза на меня и на диван хлынул поток густого зловонного гноя. Запах был отвратительный, Джеки и мама поспешно отбежали в другой конец комнаты. А Лулу как ни в чем не бывало сидела и уплетала печенье. Стараясь не дышать, я принялся давить нарыв. Из него вышло, наверное, полчашки гноя и гнилой крови. Ножницами я осторожно срезал мертвую кожу, потом продезинфицировал обнажившийся участок. Бинтовать было бесполезно. Как только Лулу вернется в клетку, она тотчас сорвет повязку. Закончив обработку, я взял Лулу на руки и отнес ее обратно в клетку. Здесь она с истинно супружеской преданностью приветствовала Чемли. Однако он встретил ее подозрительно. Внимательно осмотрел ухо, не нашел там ничего интересного и вдруг, когда Лулу издала очередной радостный возглас, наклонился и принюхался к ее дыханию. Ну конечно, она ела шоколад. И вместо нежного объятия Лулу получила от мужа затрещину. Пришлось мне, чтобы задобрить Чемли, сходить за остатками шоколадного печенья. Ухо Лулу отлично зажило, через полгода шрама почти не было видно.
Спустя год Чемли решил, что пришла его очередь хворать, и, верный своему нраву, взялся за дело весьма основательно. Мне сообщили, что Чемли страдает от зубной боли. Я порядком удивился, потому что у него молочные зубы совсем недавно сменились постоянными, а им вроде бы рано портиться. Тем не менее он уныло сидел на корточках в своей клетке, держась рукой за щеку и ухо, и вид у него был прежалкий. Боль явно была мучительной, он даже не давал мне отнять руку, чтобы осмотреть его. Я попробовал применить силу, но Чемли так разнервничался, что я отстал, не желая усугублять его страданий. Я стоял возле клетки и пытался по поведению обезьяны понять, в чем дело. Чемли лежал, прикрыв рукой больное место, и тихонько скулил. Потом, ища облегчения, залез на сетку, тут же с трудом спустился вниз и, ступая на пол, вскрикнул, точно сотрясение причинило ему острую боль. Чемли отказывался есть и, что еще хуже, пить, поэтому я даже не мог дать ему антибиотиков. Лулу пришлось перевести в другое помещение. Вместо того чтобы заботиться о супруге, она скакала по клетке и поминутно, то нечаянно, то нарочно, толкала его, и он каждый раз вскрикивал от боли.
Состояние Чемли тревожило меня все сильнее, и во второй половине дня я позвонил консультантам – местному ветеринару мистеру Блампье и нашему районному врачу. Районный врач, кажется, несколько удивился, что его просят консультировать такого пациента, тем не менее он согласился помочь. Ухо и челюсть Чемли, несомненно, требовали тщательного осмотра, но в теперешнем состоянии он не даст себя осмотреть, тогда мы решили прибегнуть к наркозу. Решить-то решили, но как это сделать? В конце концов я вызвался впрыснуть Чемли успокаивающее. Возможно, к вечеру он станет более покладистым и можно будет испытать наркоз. Правда, еще вопрос, даст ли Чемли сделать ему укол? Съежившись, он лежал на соломенной подстилке спиной ко мне. Было ясно, что ему совсем худо. Он даже не обернулся посмотреть, кто отворил дверь клетки. С четверть часа я разговаривал с ним, стараясь, чтобы мой голос звучал весело и непринужденно. Наконец он позволил мне погладить его по спине. Это было большое достижение, до сих пор Чемли не подпускал меня на расстояние вытянутой руки. Собравшись с духом, я взял шприц и, все время продолжая что-то говорить, вонзил ему иглу в бедро. Слава богу, он как будто ничего не заметил. Медленно-медленно, осторожно-осторожно я нажал поршень и ввел успокаивающее. Видно, укол был не совсем безболезненным, потому что Чемли тихонько охнул. К счастью, этим дело и ограничилось. Болтая какую-то веселую чепуху, я закрыл дверь его спальни. Надо подождать, пока подействует лекарство.
Вечером приехал доктор Тейлор и мистер Блампье. Я доложил им, что успокаивающее подействовало, и все-таки Чемли не дает мне осмотреть ухо, хотя он и одурманен. Мы отправились в его апартаменты. Рядом с клеткой я установил яркие лампы и стол на козлах, чтобы положить на него нашего пациента. Доктор Тейлор смочил эфиром маску, я отворил дверь спальни Чемли, наклонился и тихонько положил ему маску на лицо. Он сделал несколько вялых попыток снять ее, но от совместного действия эфира и успокаивающего очень быстро уснул. Мы немедля вытащили его из клетки и, не снимая маски, положили на стол. И вот специалисты приступили к работе. Сперва осмотрели ухо. Оно было в полном порядке. На всякий случай обследовали второе ухо – тоже в порядке. Заглянули в рот, тщательно проверили все зубы – блестящие, белые, безупречные, без единого пятнышка. Щеки, челюсти, голова – никаких изъянов. Шея, плечи – ничего. Насколько мы могли судить, Чемли был вполне здоров. И однако что-то причиняло ему острую боль. Проводив доктора Тейлора и Блампье, которые так и не смогли понять, в чем дело, я отнес Чемли в дом, закутал в одеяло и положил на раскладушку перед камином в гостиной. Джеки принесла еще несколько одеял, мы укрыли его получше и стали ждать, когда он очнется от наркоза.
Лежа с закрытыми глазами и тяжело дыша эфирными парами, Чемли напоминал этакого херувима с бесовскими наклонностями, который, основательно напроказив за день, теперь заслуженно отдыхает. Легкие Чемли выделяли столько эфира, что пришлось открыть окно. Через полчаса он стал глубоко вздыхать и подергиваться – первые признаки возвращающегося сознания. Я сел возле раскладушки, держа наготове чашку с водой, потому что по опыту знал, как хочется пить после наркоза. Через несколько минут Чемли открыл глаза. Увидев меня, он тотчас приветственно гукнул слабым голосом и, еще полусонный, протянул руку. Я приподнял ему голову и поднес чашку ко рту. Чемли пил очень жадно, но тут эфир его снова одолел, и он опять уснул. Однако я успел заметить, что из обычной чашки поить его неудобно – много воды проливается. Поэтому я обзвонил друзей и раздобыл кружку с носиком, какими пользуются курортники. Когда Чемли проснулся во второй раз, он мог не вставая пить воду из носика.
Теперь он уже узнавал нас, но отупение и дурман не прошли, и я решил спать эту ночь на диване по соседству, на случай, если Чемли вдруг проснется и ему что-нибудь понадобится. Напоив его еще раз, я постелил себе, выключил свет и задремал. В два часа ночи меня разбудил стук в дальнем углу комнаты. Я поспешно зажег свет и увидел, что Чемли, будто пьяный, бродит по гостиной, задевая мебель. Тут и он разглядел меня, радостно вскрикнул, проковылял ко мне и полез обниматься и целоваться. После этого он выпил неимоверное количество воды. Я его опять уложил, накрыл одеялами, и он крепко проспал до самого утра.
День Чемли провел спокойно, лежа в постели и глядя в потолок. Съел несколько виноградин и – обнадеживающий признак – проглотил очень много воды с глюкозой. А главное, он не держался за щеку, у него явно прошла вся боль. Каким-то непостижимым образом мы, ничего не сделав, исцелили его. Днем позвонил доктор Тейлор и, узнав обо всем, удивился не меньше меня. Потом он позвонил еще и поделился своей догадкой: возможно, у Чемли было смещение позвонка, которое и вызвало острую боль нервов челюсти и уха при отсутствии каких-либо видимых причин. Когда Чемли, усыпленный эфиром, безвольно лежал на столе, мы, крутя ему голову во время обследования, могли, сами того не ведая, исправить смещенный позвонок. Мистер Блампье согласился с этим диагнозом. Конечно, никаких доказательств у нас не было, но не было также сомнения, что Чемли вполне исцелился. Боль потом его больше не мучила.
За время болезни он, естественно, сильно похудел, и две-три недели мы держали его в специально отапливаемой клетке, потчуя всякими вкусными вещами. Очень скоро он заметно прибавил в весе и стал опять прежним Чемли. Теперь в каждого, кто приближался к его клетке, летели горсти опилок. Очевидно, таким способом он выражал свою благодарность.
Иногда животные сами себе наносят повреждения, причем самым нелепым образом. Среди птиц, например, ястребы и фазаны часто бывают жертвами собственной истерики. Случись что-нибудь неожиданное, они в дикой панике взлетают вверх, словно ракета, и врезаются в потолок клетки, да так, что ломают себе шею или снимают собственный скальп. Впрочем, есть другие, не менее глупые птицы. Взять хотя бы Сэмюэля.
Сэмюэль – южноамериканская кариама. Кариамы напоминают африканского секретаря. Величиной они с молодую индейку, ноги длинные, сильные, клюв сверху украшен забавным хохолком из перьев. Летают кариамы мало, а большую часть времени вышагивают по лугам, отыскивая змей, мышей, лягушек и прочие деликатесы. Я купил Сэмюэля в Северной Аргентине у одного индейца, который сам его выкормил, так что птица была совсем ручная, я бы даже сказал, чересчур ручная. Доставив Сэмюэля вместе с другими животными на пароходе на Джерси, я извлек его из тесной транспортной клетки и пустил в отличный, просторный птичник. Сэмюэль был счастлив и, спеша показать свою благодарность, тотчас взлетел на жердочку, сорвался с нее, упал и сломал левую ногу. Животные иногда способны на такие дурацкие поступки, что просто слов не хватает.
