Вольноотпущенник Хирон, или Абд-Эль-Рахман, как его называли мусульмане, давно, выкупился из плена, но не поехал домой. Перед самым отплытием в Испанию Хирон получил весть из дому, что вся его семья, все родные в один месяц погибли от страшной эпидемии чумы. Вольноотпущенник остался в Алжире, торговал фигами и накопил небольшое состояние. Но на старости лет его начала мучить тоска по родине. Денег он не жалел и готов был всё отдать, чтобы помочь замыслившим побег испанцам, соплеменникам.
Такой человек был неоценим для заговорщиков. Абд-Эль-Рахман дружил со всеми корсарами, и даже паша уважал его.
Соза вызвал Сервантеса и изложил ему свой план.
Хирон придёт к паше Гассану и скажет, что ему надоело торговать, сушёными фигами, что он хочет попробовать счастья в крупном деле. Хирон попросит у паши разрешения снарядить судно для пиратского набега.
Паша даст ему разрешение. Хирон возьмёт провиант, гребцов, команду и выйдет в море. А в море все гребцы, как один, положат вёсла, перевяжут команду и возьмут курс к берегам Испании.
Мигель выслушал Созу.
— Нет, это не годится, — сказал Мигель. — На судне смогут спастись человек двести, не больше:
— Неугомонный, разве тебе этого мало? — удивился доктор Соза.
— Мало! — сказал Сервантес. — А как же остальные? Как же мои полторы тысячи пленников? Подразнить их всех призраком свободы, а спасти только двести человек?
Соза молчал.
— Но есть другая возможность, — сказал Сервантес. — Выйти на Хироновом судне, добраться до Испании, там собрать людей и деньги, снарядить три — четыре вооружённых корабля, вернуться сюда и поднять мятеж на всём берегу.
Соза в ответ молча качал головой.
— Вы думаете, дон Антонио, это невозможно? А восстание семисот человек в Сархале? А девятитысячное восстание в Мостаганеме?
Мигель в ожидании наклонился над доктором Созой. Тот всё ещё качал головой.
— Возможно это или невозможно? — теряя терпение, ещё раз опросил Сервантес.
— Это возможно, — медленно, очень медленно произнёс доктор Соза. — Но для этого нужна смелость, много смелости. И осторожность, много осторожности. А пока, во всяком случае, надо, чтобы паша дал разрешение на поездку.
— Ты хочешь попытать счастья на старости лет, Абд-Эль-Рахман? — снисходительно сказал паша. — Хочешь поискать добычи на море? Ну что ж, попробуй.
Алжирского пашу звали Гассаном. Голова его была укутана в белоснежную чалму, и лицо обросло широкой, нестриженой, как у араба, бородой. Но из-под чалмы глядели европейские голубые глаза, и по лицу и всей повадке в паше легко было угадать выходца из хитрого приморского племени венецианцев.
Хирон смиренно стоял перед ним на коленях, сложив руки на груди, по мусульманскому обычаю.
— Не привези мне только такую добычу, как Джафар или Мальтрапильо, — продолжал паша. — Джафар в эту весну привёз пять тюков подмоченного риса и десяток коз, а Мальтрапильо ещё хуже: бочонок с уксусом и трёх полуживых пленников.
— Сохрани меня аллах от трусости первого и неудачливости второго, — ещё ниже склонился Хирон, пряча усмешку в бороду. — И ещё об одной милости попрошу я господина моего: разрешения набрать гребцов среди корсарских пленников.
— Можешь брать, где хочешь, и из моих тюрем тоже, — ласково сказал паша. — Но тогда уж не пятая, а четвёртая часть всей добычи — моя.
— Аллах да наградит тебя, мой господин! — закланялся Хирон, отступая к двери. — Головы твоих врагов да падут под ноги твоего коня!..
Глава двадцать третья
Комиссар святой инквизиции
Вольноотпущенник Хирон нанял две сотни пленников и строил в порту новую большую галеру.
Своими руками строили пленники корабль, который повезёт их на родину.
— Абд-Эль-Рахман задумал сделаться пиратом на старости лет, — посмеивались алжирцы. — Пошли ему аллах удачу!
За каждого пленника Хирон платил его собственнику пять бланок в день. Скромного капитала Хирона хватило не надолго. Он пошёл к двум знакомым богатым купцам — испанцам Экзарху и Торресу — и посвятил их в план бегства.
— Двести человек едет со мной, — объяснил Хирон купцам. — Из них не меньше сорока родовитые и богатые люди. На родине они вам вернут долг сполна и с процентами.
Довод был убедительный, и купцы открыли свои сундуки Хирону.
Никогда ещё так не спорилась работа в алжирском порту.
К марту галеру спустили на воду.
Лихорадка, терзавшая Мигеля столько месяцев, теперь достигла высшей точки. Монахи шныряли среди пленников. Даже здесь, на африканском берегу, доминиканцы выслеживали свободомыслящих и еретиков. Они шпионили среди новичков. Каждый день кто-нибудь мог проговориться. Сервантес сжимал зубы днём, а ночью вскакивал и сам прислушивался к своему бреду. За себя он готов был поручиться, но как поручиться за тайну, которая вверена нескольким сотням людей?
Круг посвящённых всё расширялся. Мигель глядел в глаза каждому: не проговорился ли, не продал ли, не выдал ли чем-нибудь себя и других?
Уже готово было всё снаряжение, осмолён корпус, проверены снасти. Уже погрузили на галеру пресную воду, тюки с рисом и сухарями, бочонки с уксусом и оливковым маслом. Уже горбатый, уродливый марабу, мусульманский колдун, помолился на восток, погадал на воде и бараньей крови и предсказал команде попутный ветер и богатую добычу. И уже назначили срок отъезда: утро пятнадцатого апреля.
Десятого утром Сервантес давал последние распоряжения доверенным пленникам, собравшимся со всех дворов.
Все ушли. Один пленник, молодой пастух из Малаги, недавно попавший в плен, Габриэль Каринес, не уходил.
Он стоял, мялся и в смущения глядел на Сервантеса, словно что-то хотел и не решался ему сказать.
— Что такое, Габриэль? — спросил Мигель, предчувствуя беду. — Ты хочешь мне что-то сообщить?
— Да… — замялся Габриэль. — Я хотел… Я вчера исповедывался, и мне пришлось…
— Ты исповедывался, Габриэль? — насторожился Сервантес. — Кому?
— А я и сам хорошо не знаю, дон Мигель. Я пошёл вчера в нашу капеллу Сан-Педро искать священника. Предстоит дорога, думаю, и бог знает, что ещё может случиться на море. Надо исповедаться и получить отпущение грехов. Возле капеллы подошёл ко мне один монах, доминиканец, и спросил, кого я ищу. «Каноника, отца Франциоко, — объяснил я монаху. — Мне предстоит опасный путь, и надо исповедаться перед отъездом». — «А куда ты едешь, — спросил он, — и почему опасный путь?» Тут я замялся, а он говорит: «Отца Франциско сейчас нет, но я такой же слуга божий, как и он, и могу дать тебе отпущение грехов». И монах потащил меня в исповедальню и выспросил обо всём.
— И ты сказал ему всё? — бледнея, опросил Сервантес.
— Пришлось сказать всё, дон Мигель, — чуть не плача, ответил Габриэль.
— И имя? Ты называл ему и имена?
— Только ваше, дон Мигель, и то невзначай… Он ведь никому не расскажет, дон Мигель, ведь тайна исповеди…
— Что ты наделал, ах что ты наделал, Габриэль! — схватился за голову Сервантес. — А своё имя монах тебе назвал?
— Да, дон Мигель, он сказал, что его зовут Бланко де ла Пас.
Полумёртвый пришёл Мигель в тот день к доктору Созе.
— Может быть, ещё не всё потеряно, — сказал Соза, выслушав Мигеля. — Может быть, Бланко не пойдёт выдавать нас паше.
Они долго совещались в углу двора, а вечером Сервантес пошёл по всем тюрьмам с распоряжениями.
Вся масса пленников должна была думать, что ничего не изменилось. Отъезд не откладывался, и все приготовления велись по-старому. Но одного доверенного пленника в каждой тюрьме, начальника каждого маленького тюремного штаба, Сервантес посвятил в опасность, которой подвергался их заговор. Они должны быть готовы к тому, что в самую последнюю ночь перед отплытием по условному знаку отъезд будет отменён.
Весь тот день и следующий за ним Сервантес с трепетом ждал каких-либо распоряжений паши: пыток, допросов…
Но паша был покоен. Может быть, он действительно ничего не знал?
Так началась игра в кошку и мышку.
Глава двадцать четвёртая
Игра в кошку и мышку
Прошло двенадцатое, четырнадцатое — паша не проявлял никакого беспокойства. Настал вечер четырнадцатого. Габриэль был вечером в порту, обошёл прилегавшие улицы.
— Всё спокойно, — сказал Габриэль Сервантесу. — В порту обычная охрана, в казармах спят, никаких приготовлений. Паша ничего не знает.
— Я пойду ночью ещё раз, Габриэль, — сказал Сервантес.
Когда город затих и успокоился на ночь, Мигель вышел на улицу.
Было черно и тихо. Резкая, как совиный крик, перекличка стражи доносилась из верхнего города. Сервантес прошёл почти ощупью, в полной темноте, крытым переулком и, крадучись вдоль стен, начал пробираться к улице, ведущей в порт.
