— Оно и видно, — смеётся папа, — чуть нос не оторвали… Вон, на одной ниточке висит, еле держится.
— А он царапается, как девчонка! У него ногти вперёд загнутые! А у меня аперхук! — Митька уже чуть не плачет.
Папа улыбается.
— Не надо, — говорит ему мама, — ну зачем ты его дразнишь. У человека аперхук появился, а ты сомневаешься. Но вообще-то, — говорит она Митьке и целует его в макушку, — если уж ты теперь такой опасный стал человек, тебе ни за что нельзя драться.
— Почему это? — удивляется Митька. — Совсем наоборот! Теперь-то я ему и покажу!
— Ты меня послушай, — говорит мама, — вот у тебя есть аперхук, а у другого нету, а ты с ним дерёшься. Это всё равно, как если бы у одного человека дубинка в руках, а другой безоружный и в очках, а первый второго дубинкой по голове. Хорошо это?
— Нет. Это нехорошо, — твёрдо отвечает Митька. — Только дубины-то у меня нету!
— А аперхук?!
— Это совсем другое дело!
— Да откуда он у тебя взялся, этот знаменитый аперхук? — спрашивает папа.
— Меня один парень научил. Здоровенный такой верзила — аж из третьего класса.
А папа улыбается.
— Аж из третьего? — переспрашивает.
— Да, — отвечает Митька, — и ничего смешного.
— Ну скажи мне, Тяша, почему ты так невзлюбил этого Лисогонова? Очень милый, по-моему, мальчик, — говорит мама.
— Милый?! — Митька даже подскакивает от возмущения. — Ну знаешь, мама! Милый! Он ехидный, как… как не знаю кто!
— Как ехидна, — подсказывает папа.
— Во-во, — соглашается Митька, — и язык мне показывает. И на Вику наябедничал! И вообще… вообще у него какая-то противная морда лица!
— Не стыдно тебе такие грубые слова говорить — «морда»! — возмущается мама, но Митька видит, что она только притворяется сердитой, а самой смеяться охота.
Ужасная сегодня история произошла с Митькой на большой перемене. И нелепо как-то всё случилось, чуть ли не нечаянно.
Дело было так.
Вика Дробот говорит:
— Пить, — говорит, — охота — жуть… Как в пустыне Каракумы.
А Митька ей:
— А ты была в этой пустыне?
— Нет, — говорит, — не была. Мой двоюродный брат Виталий был.
— Ну и что он рассказывал? — спрашивает Митька с огромным интересом.
— Вот он и говорит: пить, говорит, охота — жуть.
— А верблюды у него были?
— Были. Целых пять. Четыре с двумя горбами, а один с одним.
— Ух ты, — говорит Митька, — калека, значит? Шакалы отгрызли?
— Нет, — говорит Вика, — он — дромадер.
— Кто-кто?
— Дромадер.
— А это кто?
— Не знаю, — говорит Вика, — так про него Виталий сказал: дромадер, и всё.
— Это его так звали, беднягу, — поясняет Митька, — отгрызли мерзкие шакалы один горб и убежали.
— Жалко, — говорит Вика.
— Ха! Ясное дело! А что ещё твой брат рассказывал?
— Он говорит: пить, говорит, там охота — жуть!
— Слушай, он что, твой брат, насос? — подозрительно говорит Митька. — Чего это ему всё время пить охота?
— И мне охота, — говорит Вика и чуть не плачет.
— Так пойди к фонтанчику и попей! Во чудачка!
— Да-а! Попе-ей! А если он облива-ается, — говорит Вика и капает продолговатыми слезами.
Этого Митька, конечно, стерпеть не мог. Человек из твоей звёздочки погибает от жажды, как в пустыне Каракумы, погибает рядом с фонтанчиком для питья! Слыханное ли дело?
Ноздри у Митьки воинственно раздулись.
— А ну пошли, — говорит. — Кто обливается?!
— Севка из третьего «б». Ни на кого не обливается, а как меня увидит, так и сразу!
— Пусть только посмеет! — говорит Митька. — Не знаю даже, что я с ним сделаю! Идём, не бойся.
Дальше всё произошло так быстро, что Митька ничего и запомнить не успел.
Веером летела вода. Кричал Севка из третьего «б». А потом появилось разгневанное лицо учителя физкультуры Германа Петровича.
— Значит, хулиганишь, Огородников? — зловеще спросил Герман Петрович. — Значит, баню тут устроил? Душ? Ну, будет тебе сейчас самому баня! Ох и будет тебе головомойка!
И повёл Митьку к директору. И что потом было, что было!..
Даже говорить не хочется.
Мама вернулась из школы мрачнее тучи. С Митькой и разговаривать не пожелала. Митька забился в угол дивана и сделал вид, будто читает книжку. А сам и не думал читать, не до этого ему было. Митьку мучили угрызения совести.
Он то и дело поглядывал из-за книжки на маму и тяжело вздыхал.
— Конечно, — говорит мама, — теперь некоторые будут пыхтеть, как испорченный паровоз. Некоторые хулиганы, про которых вся школа знает, какие они есть.
— Да я ведь нечаянно, — говорит Митька. — Я же одного только Севку окатить хотел. Чтобы он к Вике не приставал. А струя вывернулась и…
Но мама делала вид, что не слышит Митьки. Такой у неё был вид, будто Митьки вообще в комнате нет, будто он пустое место.
— Да-а, некоторые нашкодят, а потом, чтобы выкрутиться, начинают на своих товарищей наговаривать. Не знала я, что некоторые не только хулиганы, а ещё и ябеды.
— Я не ябеда, — кричит Митька, — я правду говорю!
— Да-а, жидковаты некоторые на расправу, — продолжает своё мама, — небось шкодливы как кошки, а трусливы как зайцы!
— Я не трусливый! — кричит Митька, и в носу его делается вдруг горячо и щекотно, а перед глазами всё дрожит и расплывается.
— Москва слезам не верит, — говорит мама неуверенным голосом.
— И пусть! И пусть! Я не собираюсь! — кричит Митька. — Я нечаянно! А Севку я правильно окатил! Мало ещё!
— Правильно? — зловещим голосом спрашивает мама.
— Да! Правильно! Он Вике пить не давал! А ей очень хотелось! Будто она в пустыне Каракумы!
— Ну что ж, — говорит мама, — нераскаявшиеся преступники будут иметь дело с папой!
Вот какая вышла история.
Папа на этот раз не смеялся. И никаких разговоров говорить не стал. Он просто взял и отменил поход в цирк.
А всё из-за Севки, с загнутыми вперёд ушами.
Больше всех остальных уроков Митька любил пение. И вот как раз на этих уроках ему больше всего не везло. Это было до того обидно и непонятно, что и сказать нельзя.
Вот взять Алёшку Реброва, командира Митькиной звёздочки и лучшего Митькиного друга. Тот терпеть не мог пение, и петь не любил, и не умел, а у него за первую четверть пятёрка.
У Алёшки пятёрка, а у Митьки трояк. Никакой справедливости!
Митька с детства любил музыку. Особенно когда хором поют. И не какие-нибудь там «В лесу родилась ёлочка», а настоящие: «Орлёнок», например, или эту, где «сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала», — у Митьки всегда от этой песни мурашки по спине бегают. Да мало ли хороших песен!
Одна только беда, когда Митька начинает петь, все затыкают уши.
Митька так старается, поёт с таким чувством, всю душу вкладывает, и самому ему так нравится собственная песня, так нравится, а вокруг уши затыкают!
— Ох и здоровенный же он, наверное, был, — говорит папа.
— Кто? — спрашивает Митька.
— Медведь. Или даже слон.
— Знаю, знаю, — говорит Митька, — тот, кто мне на ухо наступил. Слыхали уже. Не больно-то остроумно. Не нравится, не слушай.
Митька делает вид, что ему вовсе не обидно, даже улыбается, но на самом деле здорово ему обидно.
Но вообще-то Митька понимал своих слушателей, потому что, если он слышал, как другой кто-нибудь фальшивит, его просто передёргивало.
Вот какое странное дело — слышит человек всё абсолютно правильно, а как сам запоёт, народ разбегается.
Мама часто покупала Митьке пластинки, и он множество песен знал наизусть. Да что там песен — он чуть ли не целые оперы помнил.
Однажды мама купила две долгоиграющие пластинки с записью оперы «Князь Игорь».
Это было в четверг. А в пятницу вечером папа встал, пошатываясь, с кресла, обмотал голову полотенцем, как чалмой, будто он индус, и сказал больным голосом:
— Восемнадцать раз! Нет, девятнадцать! За два вечера девятнадцать раз прослушать арию Кончака! Это может убить лошадь. Владимирского тяжеловоза — наповал!
— Да ты послушай, — говорит Митька, — вот это место. Это князь Игорь поёт, вот это: «…смерть красна, мне не страшна она-а-а!» И ещё это…
— Нет!!! — закричал папа и затопал ногами. — Нет!!! К бабушке!!! На Петроградскую!!!
— Не кричи, пожалуйста, — говорит мама, — мы не в лесу.
— Да! Мы не в лесу! К великому сожалению! — говорит папа. — Мы всего лишь на репетиции в театре оперы и балета! Я с ума сойду!
— А мальчику нравится опера! — говорит мама.
— И бабушке! И бабушке тоже нравится! Бабушка обожает оперу, хор Пятницкого и ансамбль Моисеева! И она так давно не видела внука! Митяша, сынок, ты хочешь навестить бабушку? — спрашивает папа.
