Ознакомительная версия.
"РОМАНОВ НИКОЛАЙ, ВОН ИЗ КЛАССА!"
Последним уроком в этот день было природоведение. Преподавал его наш самый любимый учитель - веселый длинноусый Никита Павлович Камышов. На его уроках было интересно и весело. Никита Павлович бодро вошел в класс, махнул нам рукой, чтобы мы сели, и, улыбнувшись, сказал: - Вот, голуби мои, дело-то какое. А? Революция! Здорово! Мы обрадовались и зашумели:
- Расскажите нам про это... про царя! - Цыц, голуби! - поднял палец Никита Павлович. - Цыц! Хотя и революция, а тишина должна быть прежде всего. Да-с. А затем, хотя мы с вами и изучаем сейчас однокопытных, однако о царе говорить преждевременно. Степка Атлантида поднял руку. Все замерли, ожидая шалости. - Чего тебе, Гав-ря? - спросил учитель. - В классе курят, Никита Павлович. - С каких порты это ябедой стал? - удивился Никита Павлович. - Кто смеет курить в классе? - Царь, - спокойно и нагло заявил Степка. - Кто, кто? - Царь курит. Николай Второй. И действительно. В классе висел портрет царя. Кто-то, очевидно Степка, сделал во рту царя дырку и вставил туда зажженную папироску. Царь курил. Мы все расхохотались. Никита Павлович тоже. Вдруг он стал серьезен необычайно и поднял руку. Мы стихли. - Романов Николай, - воскликнул торжественно учитель, - вон из класса! Царя выставили за дверь.
СТЕПКА-АГИТАТОР
Двор женской гимназии был отделен от нашего двора высоким забором. В заборе были щели. Сквозь них на переменах передавались записочки гимназисткам. Учителя строго следили за тем, чтобы никто не подходил близко к забору. Но ото мало помогало. Общение между дворами поддерживалось из года в год. Однажды расшалившиеся старшеклассники поймали меня на перемене, раскачали и перекинули через забор на женский двор. Девочки окружили меня, готового расплакаться от смущения, и затормошили. Через три минуты начальница гимназии торжественно вводила меня за руку в нашу учительскую. Вид у меня был несколько живописный, как у Кости Гончара, городского дурачка, который любил нацеплять на себя всякую всячину. Из кармана у меня торчали цветы. Губы были в шоколаде. За хлястик засунута яркая бумажка от шоколада "Гала-Петер". В герб вставлено голубиное перышко. На груди болтался бумажный чертик. Одна штанина была кокетливо обвязана внизу розовой лентой с бантиком. Вся гимназия, даже учителя и те чуть не лопнули от смеха. С тех пор я боялся близко подходить к забору. Поэтому, когда ребята выбрали меня делегатом на женский двор, я вспомнил "Гала-Петер", начальницу, розовый бантик и отказался. - Зря! - сказал Степка Атлантида. - Зря! Ты вроде у нас самый подходящий для девчонок; вежливый! Ну ладно. Я схожу. Мне что? Надо ж и им все раскумекать. И Степка полез через забор. Мы прильнули к щелям. Гимназистки бегали по двору, играли в латки, визжали и звонко хохотали. Степка спрыгнул с забора. "Ай!" - вскрикнули девочки, на минуту остановились" а потом, как цыплята на зов клушки, сбежались к забору и окружили Степку. Степка отдал честь и представился. - Атлантида Степан, - сказал он, на минуту отрывая руку от козырька, чтобы утереть нос, - можно и Гавря. А лучше зовите Степкой. - Через забор лазает, - степенно поджала губы маленькая гимназисточка, по прозвищу Лисичка. - Фулиган! - Не фулиган, а выборный, - обиделся Степка. - Что? Еще за царя небось? Эх вы, темнота! И Степан, набрав воздуху, разразился речью, ста-рательно подбирая вежливые слова: - Девчонки... то есть девочки! Вчера сделалась революция, и царя поперли, то есть спихнули. Мы даже "Боже, царя храни..." на молитве не пели и все за революцию, то есть за свободу. Мы хотим директора тоже свергнуть... Вы как, за свободу или нет? - А как это - свобода? - спросила Лисичка. - Это - без царя, без директора, к стенке не ставить и выборных своих выбирать, чтобы были главные, которых слушаться. В общем, лафа, то есть я хотел сказать - здорово! И на Брешке можно будет шляться, то есть гулять. - Я, кажется, за свободу... - задумчиво протянула Лисичка. - А вы как, девочки? Гимназистки теперь все были "за свободу".
ЗАГОВОР
Поздно вечером к нам пришел с черного хода Степка Атлантида и таинственно вызвал меня на кухню. Аннушка вытирала мокрые взвизгивающие стаканы. Степка конспиративно покосился на нее и сообщил: - Знаешь, учителя хотят попереть Рыбий Глаз, ей-богу, я сам слышал. Историк с Тараканиусом сейчас говорили, а я сзади шел. Мы, говорят, на него в комитет напишем. Честное слово. А ты, слушай, завтра, как выйдем на эту... как ее... манихвестацию, как я махну рукой, и все заорем: "Долой директора!" Ну, смотри только! Ладно? А я побег: мне еще к Лаб-зе да к Шурке надо. Замаялся. Ну, резервуар5! Совсем уже в дверях он грозно повернулся: - А если Лизарский опять гундеть будет, так я его на все четыре действия с дробями разделаю. Я не я буду, если не разделаю...
НА БРЕШКЕ
На другой день занятий не было. Обе гимназии, мужская и женская, вышли на городскую демонстрацию. Директор позвонил, что прийти не может: болен, простудился... Кхе-кхе! На демонстрации все было совершенно необычайно, ново и интересно. Преподаватели здоровались со старшеклассниками за руку, шутили, дружески беседовали. Гремел оркестр клуба приказчиков. Ломающимися рядами, тщетно стараясь попасть в ногу, шел "цвет" города: солидные акцизные чиновники, податной инспектор, железнодорожники, тонконогие телеграфисты, служащие банка и почты. Фуражки, кокарды, канты, петлички, пуговицы... В руках у всех были появившиеся откуда-то печатные листочки с "Марсельезой". Чиновники, надев очки, деловито, словно в циркуляр, вглядывались в бумажки и сосредоточенно выводили безрадостными голосами: ...Раздайся, клич мести наро-о-дной... Вперед, вперед... Вперед, вперед, вперед! На крыльцо волостного правления, на крыше которого сидела верхом каланча, вышел уже смещенный городской голова. На нем были белые с красными разводами валенки-чесанки и резиновые калоши. Голова, сняв малахай, сказал хрипло и торжественно: - Хоспода! У Петрограде и усей России рывалю-ция. Его императорское величество... кровавый деспот... отреклысь от престола. Уся власть Временному управительству. Хай здравствует! Я кажу ура! - Ура! - закричала толпа. А Атлантида сейчас же добавил: - И долой директора! Но ничего не вышло. Директор не пришел, и план Степки рухнул. На углу Брешки группа учителей во главе с инспектором оживленно спорила о чем-то. Степка вслушался. Звучал уверенный голос инспектора: - Комитет думы рассмотрит наше ходатайство сегодня вечером. Полагаю, в благоприятном для нас смысле. И тогда мы покажем господину Стомолицко-му на дверь. Пора бездушной казенщины кончилась. Да-с. Степка помчался к своим. Сразу стало веселей, и инспектор показался таким хорошим и ласковым, будто никогда и не записывал Степку в кондуит. А народ все шел и шел. Шли празднично одетые рабочие лесопилок, типографии, костемольного, слесари депо, пухлые пекари, широкоспинные грузчики, лодочники, бородатые хлеборобы. Гукало в амбарах эхо барабана. Широкое "ура" раскатывалось по улицам, как розвальни на повороте. Приветливо улыбались гимназистки. Теплый ветер перебирал телеграфные провода аккордами "Марсельезы". И так хорошо, весело и легко дышалось в распахнутой против всех правил шинели!..
ГАЛОШИ ДИРЕКТОРА
Давно пробило в вестибюле девять, а уроки не начинались. Классы гудели, бурлили. Отдельные голоса булькали в общем гуле и лопались пузырьками. В коридоре ходил Цап-Царапыч и загонял гимназистов в классы. В учительской со стены слепо глядело бельмо невыгоревшего пятна на месте снятого портрета. В накуренном молчании нервно расхаживали педагоги. Наконец вездесущий Атлантида решил узнать, в чем дело, и отправился в учительскую, будто бы за картой. Не прошло и трех минут, как он, ошарашенный, ворвался в класс, два раза перекувырнулся, вскочил на кафедру, стал на голову и, болтая в воздухе ногами, оглушил нас непередаваемым радостным ревом: - Робя!!! Комитет попер директора-а-аШ Бешеный треск парт. Дикие крики. Невообразимый гвалт. Восторг! Биндюг, шалый от радости, ожесточенно бил соседа "Геометрией" по голове, приговаривая: - Поперли! Поперли! Поперли! Слышишь? По-перли! Тогда в конце коридора, по которому тек, выливаясь из классов, веселый шум, раскрылись тяжелые двери, и начищенные ботинки на негнущихся ногах мягко проскрипели в учительскую. Преподаватели встали навстречу директору без обычных приветст-вий. Стомолицкий насторожился. - Э-э, в чем дело, господа? - А дело, видите ли, в том, Ювенал Богданыч, - мягко заколыхал бородой инспектор, - что вы... Да вот извольте прочесть. Он аккуратно, как на подпись, подал бумагу. В лицо директору бросилось резкое слово: "Отстранить". Но директор не хотел сдаваться. - Э... э... я назначен сюда округом, - сказал он холодно, - и подчиняюсь только ему. Да-с... И я безусловно сообщу в округ об этом безобразии. А сейчас, - он щелкнул крышкой золотых часов, - предлагаю приступить немедленно к занятиям. - То есть как это так? - вспылил, остервенело теребя галстук, историк Кирилл Михайлович Ухов. - Вы... вы отстранены! Мы на этом настояли, и никаких разговоров тут быть не может... Господа! Что же вы молчите? Ведь это черт знает что! В дверь перла с молчаливым любопытством толпа гимназистов. Задние жали, наваливались. Передние поневоле втискивались в двери, влезали в учительскую, смущенно оправляя куртки, гладили пояса. Степка Гавря, работая локтями, продрался вперед, впился азартным взглядом в историка и не выдержал: - Правильно, Кирилл Михайлович! - И, подавшись весь вперед, рванулся к Стомолицкому: - Долой директора!!! Мертвая тишина. И вдруг словно лавина громом рухнула на учительскую, задавила все и потопила. - Долой! Вон! До-ло-о-ой!!! Ура! Охнул коридор. Дрябнули окна. Тронуло зудом стекла. Гимназия ходила вся, дрожала от неистового гула, грохота, рева и сокрушительного топота. Директор впервые в жизни погнулся, покорежился. Даже на выутюженных брюках появились складки. Инспектор хитро забеспокоился и вежливенько прищурил глаза на дверь: - Вам лучше удалиться, Ювенал Богданыч. Мы не ручаемся. - Мы еще посмотрим, господа! - скрипнул зубами директор и выбежал, зацепившись бортом сюртука за скобу. Он кинулся в кабинет, напялил фуражку с кокардой, влез в шубу на ходу, не попадая в рукава, - и на улицу. За ним на крыльцо засеменил сторож Мокеич: - Галоши-то, Ювенал Богданыч! Галошки позабыли! Директор, не оборачиваясь и увязая в снегу блестящими штиблетами, прыгал на тонких ногах через мутные лужи. Мокеич стоял на крыльце с галошами в руках и глубокомысленно щелкал языком: - Нтц-нтц-нтц! А-а! Господи! Вот она, революция-то! Директор из гимназии без галош дует! И вдруг рассмеялся: - Ишь, наворачивает! Чисто жирафа. Ну-ну! Смеху, прости господи. Бежи, бежи! Хе-хе! Стравус. На крыльцо с шумом и хохотом вылетели гимназисты. - Эх, как зашпаривает! Ату его! Гони! Ура! Карьерист! Рыбий Глаз! Мокрый снежок хлюпнулся в спину Стомолиц-кого. - Фью-ю! Наяривай! Муштровщик! Граф Кассо! Рыба! Захватывало дух. Директор, сам директор, перед которым вчера еще вытягивались в струнку, дрожали, снимали за козырек (обязательно за козырек!) фуражку, мимо кабинета которого проходили на цыпочках, сам директор постыдно, беспомощно и без галош бежал. В окна смотрели довольные лица педагогов. Мокеич увещевал: - Пошто безобразничаете! Нехорошо. А еще ученые! Атлантида подкрался к нему сзади, выхватил из рук директорскую галошу и под общий хохот пустил ее в Стомолицкого. Потом, засунув два пальца в рот, засвистел дико, пронзительно, оглушающе, с переливами. Так умеют свистеть только голубятники. А Степка славился своими турманами на весь Покровск. Когда мы, шумные, разгоряченные, вернулись в классы, учителя вяло журили: - Нехорошо, господа. Хулиганство все-таки. Разве можно? Но чувствовалось, что говорится это так, по обязанности.
Ознакомительная версия.
