* * *
У ворот госпиталя на улице Маяковского стоят три или четыре пары детских санок с "мумиями" - плотно запеленатыми в одеяла и перевязанными, как онучи, трупами. Из проходной выходит красноармеец и жена его, выносят маленький голубой гробик. За ними идет и тихо, беззвучно плачет мальчик лет десяти-двенадцати.
У калитки какая-то женщина беседует со сторожихой.
- Эвона, еще гробы достают где-то, - говорит она как будто даже с некоторой завистью.
* * *
На нашей лестнице, двумя этажами выше, с бабушкой и оглохшей "на почве недоедания" мамой живет хорошенькая большеглазая девочка Мариночка. Когда-то была резвушка, вертелась в красном сарафанчике во дворе, пела, играла, ссорилась с подругами. Теперь ее не узнать. Зашел проведать любимицу свою, принес кусочек дуранды и две ландринки. Маринка лежит в постели, пьет чай с 15 граммами хлеба, нарезанными на 15 тончайших долек и поджаренных на буржуйке.
Посидел, поговорил с Маринкой. Когда-то, в начале войны, я просил ее сплясать. Она стеснялась, плясать не стала. А теперь говорит:
- Бабушка, как жалко, что, когда мы немножко больше кушали, я не сплясала дяде.
- А теперь что - не можешь?
- Теперь не могу.
Ей шестой год.
* * *
Сосед Маринки по коммунальной квартире - профессор Вериго, известный ученый, радиотехник, сорокалетний холостяк, как говорят, - большой оригинал.
При свете коптилки разглядел его плохо. Грубое, неинтеллигентное лицо. Грубоватый голос. Одет небрежно - в какое-то стеганое полупальто.
Зашел к Маринке, принес ей блюдечко саго с изюмом, сохранившимся у него, по его словам, с 1926 года. Любит детей, катал их еще недавно целой гурьбой на собственной машине. Был богат. В Любани у него будто бы два дома и дача. Все погибло. В том числе три охотничьи собаки.
Сейчас профессор Вериго хочет попробовать делать суррогат мяса, сахара, хлеба из древесных опилок. Услышав об этом, Маринкина бабушка вся просияла, даже задрожала.
- Ой, неужели? Ой, научите меня, Александр Васильевич, умоляю вас, научите!
Вериго - мастер на все руки.
Сказать по правде, после разговора с ним я тоже стал копить опилки. Не сжигаю их, а ссыпаю в большую жестянку из-под монпансье.
Чем черт не шутит. А вдруг... Вчера, засыпая, поймал себя на мысли, что мечтаю о котлетах из опилок.
* * *
Начало декабря. Мороз 25 градусов. Очереди, очереди у магазинов. Потемневшие, почерневшие женские лица.
На первую декаду, то есть на десять дней, по рабочей карточке дают: 200 грамм мяса, 300 грамм крупы, 250 грамм "кондизделий". "Дают"! Надо еще найти их и простоять несколько часов в очереди.
Мимо едут дровни, заваленные трупами. Все не поместилось, за дровнями на буксире подпрыгивают салазки, на них что-то бесформенное, перевязанное веревками - русские сапоги, рука...
Бабы в очереди смотрят уже почти равнодушно. Редкая покачает головой.
* * *
Зима. Хрипло и приглушенно говорит радио. Слышно, как в паузах голодный диктор заглатывает слюну.
* * *
Слухи, слухи. Самые нелепые, неожиданные, неизвестно из каких источников идущие. В Луге - 3 копейки килограмм хлеба. В Петергофском дворце немецкие офицеры устраивают балы и танцуют с "местными дамами".
"Идет Кулик". "Отбили Пушкин". "Взяли Остров".
- Как же так?
- Да вот так. Это уж точно.
* * *
Декабрь. Нет угля. Нет электричества. Трамваи ходят только утром и вечером, да и то с перебоями. У нас в квартире уже седьмой день средневековый мрак и смрад. Окна без стекол, заколочены досками. Сидим с коптилками, в которых горит какое-то духовитое "средство для чистки деревянных полированных предметов".
* * *
Поздно вечером - бабы - перед закрытым пустым магазином:
- А что нам с детьми делать? В бочках солить, что ли?!
* * *
13 декабря. Сегодня не стало нашего Беляка. Кормили его по мере сил. Блюдечко супа, корочку хлеба получал ежедневно. И все-таки ему было труднее, чем нам. Ему ведь не объяснишь, не внушишь того, что внушаем мы себе и близким... Не на что было опереться его духу - по слову Житкова.
Последние дни всё лез в печку - холодную, с прошлого года нетопленную. Сегодня забился к маме под одеяло и не вылез больше оттуда.
Вчера то же случилось с котом Нины Борисовны.
* * *
Кажется, впервые в истории русской православной церкви этой зимой в Ленинграде не служили литургии - за неимением муки для просфор. Служили "обеденку". Что это такое - не знаю.
Написал: "кажется, впервые". Не кажется, а так оно и есть, конечно. Такого лютого глада и мора не знала земля русская ни во времена Батыя, ни позже, ни раньше.
* * *
Был вчера на Мальцевском рынке. Зачем хожу туда - не знаю. За деньги ведь ничего не купишь, да их и нет.
Иногда удается выменять коробок спичек на кусок хлеба. Спичек у меня много. Благодарить за это должен Михаила Михайловича Зощенко. Как-то летом, кажется в 1938 году, был у него на даче в Сестрорецке. Он тускло и скучно говорил о литературе и, как всегда, оживился, просиял, когда заговорили о болезнях, о медицине.
Сказал, что неврастенику надо чем-нибудь увлекаться.
- Вы ведь, кажется, фотографируете?
- Да. Фотографирую. Но фотограф я совершенно бездарный.
- Тогда коллекционируйте что-нибудь. Ну, хотя бы спички.
И вот, по совету Зощенки, я стал собирать спички. Вяловато, без увлечения, без малейшего энтузиазма, но все-таки за несколько лет один из ящиков моего письменного стола был в три ряда забит спичечными коробками. Большинство из них - со спичками.
Началась война. И неожиданно я стал богачом, шибером.
Потенциальным богачом. По рыночному курсу коробок спичек стоит сто граммов хлеба. Но у кого они есть, эти лишние сто граммов? То и дело меня уговаривают:
- Продай три спички за трешку.
А зачем она мне, эта трешка? Хлеб стоит уже 600 рублей килограмм. Но это только говорят. Сам я никогда не видел, чтобы продавали хлеб или вообще что-нибудь съестное. Только меняют.
И вдруг вижу - идет по улице человек, несет стопочку листов столярного клея.
- Купите, гражданин. Питательная штука. Недорого. По 20 рублей кусок.
- Что это? Клей?
- Да. Столярный клей.
- Спасибо. Склеивать кишки не хочу.
- Напрасно шутите, гражданин. Я вам серьезно говорю. Спасибо скажете. Я и себя спас и всю семью выходил - именно этим клеем.
Уговорил. Было у меня с собой 100 рублей - взял пять плиток. И адрес он мне свой дал:
- Придете еще и попросите.
Дома варил клей - по рецепту, который дал мне этот портной с Мальцевского... Мама смеялась, говорила, что уже сейчас ее тошнит от одного запаха. Запах действительно напоминает сапожную или столярную мастерскую. В общем-то приятный, но аппетита не возбуждающий.
Из одной плитки получилась большая миска студня. Долго не отвердевал, не застывал.
А когда застыл - никакой запах не помешал наслаждению, с каким ели этот чайно-коричневый, аппетитно подрагивающий студень - не только я, но и мама, и Ляля...
* * *
Уже полтора месяца не бреюсь. Дал обет - ходить с бородой до окончания войны, до победы. И еще - тоже "обет": в эту лютую зиму хожу в белых теннисных, из лосиной кожи туфлях.
* * *
Перечитываю (после Диккенса) Достоевского. Читал "Дневник писателя". И в самом деле - сколько точного, сколько угадано, сколько прозрений!
Как верно, с какой настоящей, не приторной любовью говорит он о русском народе.
* * *
Он же, прозорливец, угадал, провидел, что "в грядущей борьбе плутократии и демоса" католичество, "оставленное царями", станет на сторону демоса.
* * *
А это разве не пророчество?
"Грядет четвертое сословие, стучится и ломится в дверь... На компромисс, на уступочки не пойдет, подпорочками не спасете здания. Уступочки только разжигают, а оно хочет всего... Все это "близко, при дверях".
Писано это в 1880 году, когда выходили лейкинские "Осколки", печатавшие юморески Антоши Чехонте, когда гимназисту Володе Ульянову было десять лет, когда русский престол занимал "царь-освободитель" Александр Второй, а будущий Николай Второй даже не был еще наследником...
* * *
Был вчера у Тамары Григорьевны{360}. На прошлой неделе бомба разрушила дом на противоположной стороне улицы - против их дома. В их доме взрывная волна вырвала железные ворота, оконную раму в комнате Т.Г. Упала с потолка люстра. Все засыпано кирпичной и известковой пылью. Живет она в комнате мужа (от которого третий месяц нет писем). Поразили чистота, чинность, уютность их быта. Приглашали к чаю. Я категорически отказался. Т.Г. получила вчера с оказией письмо от С.Я.Маршака. Он уже знает о моих бедах. Говорил с Фадеевым и еще с кем-то. Шлет мне поклон, беспокоится.
Т.Гр. уверяет, что с бородой я стал похож на молодого купчика из Островского. Не просто на купчика, а - "с идеями".
* * *
...Сегодня, в середине января, опять, неизвестно зачем, приплелся на толчок.
Видел, как били парня, вырвавшего из рук женщины кусок хлеба. Били его жестоко, топтали ногами, а он, закрывая от ударов лицо, продолжал жевать.
