ввиду, я
пока что не гнию в гробу. Но это только временно.
4 октября
В Петербурге уже давно дожди.
Я люблю, когда меня сажают в кресло, открывают окно… И я вдыхаю свежий запах вперемешку с мелкими капельками всеми тридцатью оставшимися процентами легких…
5 октября
А еще я люблю наблюдать за небом…
Иногда мне кажется, что оттуда на меня смотрят эти самые голубые глаза и белоснежная улыбка… А еще – мама, папа, тетушка…
8 октября
Теряю счет времени.
В основном сплю.
10 октября
За Луизу, попросившую вести ее дневник за нее какое-то время, ведет дневник Алессио Браун.
Сегодня десятое октября, она очень слаба.
11 октября
Сегодня одиннадцатое октября, вечер.
Я считаю ее своей дочерью.
Если когда-нибудь она еще сможет прочесть это, она очень обрадуется, я думаю. Ведь мне известно, что Луиза – сирота.
Сегодня Луиза слаба тоже, весь день спит. Я не смог попасть к ней в палату, на территории хосписа теперь действует строгое табу. Мне придется сделать стандартные анализы, чтобы меня пустили к ней хотя бы ненадолго.
12 октября
Сегодня я был у нее.
Луизе лучше.
13 октября
Луиза в порядке.
Доченька.
15 октября
Я подозревала, что он относится ко мне, как к дочери. Но теперь, после прочтения этих коротких, но таких значительных фраз, я понимаю, что я стерва, ибо своим уходом разрушу сразу две жизни: свою и, самое главное, дядюшки Брауна.
У него племянник, который был ему самым дорогим человеком на земле, умер чуть больше месяца назад… И я – следом…
Кажется, ему будет больно…
17 октября
12:00
Дядюшка Браун – пожалуй, самый дорогой человек для меня сейчас. Вот, оказывается, как смертельная болезнь расставляет все по местам: тот, кого я считала своим другом аж восемнадцать лет, сбежал при первой же возможности, поджав хвост (даже когда я была дома, он шел ко мне не из-за желания помочь, а из-за мысли, что я наконец-то скоро откину копыта и можно будет про меня забыть), а тот, кто в первое знакомство по телефону показался мне грубым хамом, теперь заменяет мне и отца, и дедушку, и верного друга.
Спасибо тебе, Жизнь, за этих прекрасных людей…
Думаю, всем нам иногда не помешает говорить Ей «спасибо».
27 октября
У меня были мысли относительно прекращения ведения дневника, который стал мне и верным советчиком, и личным психологом, и просто блокнотом, в который я записывала все свои ошибки, падения и взлеты. Только сначала я их не озвучивала, а теперь они, эти самые мысли, появляются все чаще и чаще.
Тогда, в январе, мне также давали шанс. Говорили, что эта самая штукенция, вставленная в мое истерзанное операциями сердце, ух как мне поможет и проживу я еще лет двести.
А теперь – вот она я, немощная, даже не в состоянии дойти до туалета, и вешу всего-то каких-то сорок килограмм – чистая анорексичка, ждущая конца. Еле компьютер в руках держу.
Тогда, той Луизе может быть и виделась перспектива и выгода в ведении дневника.
Но, к сожалению, старой Луизы больше нету. А новой приелся этот дневник, как ты ни крути.
Месяц с небольшим назад я лишилась частицы себя. Нет, не частицы… Всей себя…
Словно внутри я уже давно умерла, а тело осталось догнивать.
Марк научил меня многим вещам…
Одно из Великих Вещей Которые Были В Моей Жизни (сокращенно – ВВКБВЖ) – вера в Бога. Не знаю, почему я раньше до такого не додумалась, может быть Кирилл со своей христианской пошлятиной мне привил отвращение к религии, сам того не замечая, а может быть, это я просто закрывала глаза и считала, что быть атеистом – это жутко круто и без Бога я как-нибудь сама обойдусь.
А вот и нет. Сам факт того, что я держусь здесь уже столько лет (в то время, когда врачи говорили, что я и половины не проживу от моего настоящего возраста) – уже о многом говорит. Как минимум о том, что мне нужно было жить для того, чтобы понять те вещи, которые бы я не смогла понять, скажем, если бы умерла три или четыре месяца назад.
Все мы когда-то ушли сюда от Бога… И все мы рано или поздно вернемся к нему снова.
Кто-то – в семьдесят лет, кто-то – в сорок пять, ну а в моем случае – в восемнадцать.
Я вчера видела девчушку, которая лежала со мной в палате после операции, когда я только-только поступила на паллиатив. Она уже бегала, играла с другими детьми и была абсолютно счастлива. Уверена, что в будущем о ее пороке будет напоминать маленький аккуратненький шрам на груди, и только.
Мне снится мама и папа, снится и Марк. Они говорят, что скоро все будет хорошо. Да… Скоро все будет хорошо. Мое истерзанное тело останется здесь, на земле, но Там не будет боли. Не будет уколов, капельниц, портов и химиотерапии, от которой тебя выворачивает наизнанку – в буквальном смысле. И внутривенного питания тоже не будет – а то у меня уже желудок сводит от одной мысли, что у меня маковой росинки во рту больше четырех месяцев не было.
И, пожалуй, самое главное, что я отметила для себя за все свои восемнадцать лет – не стоит гнаться за Будущим, нужно жить Настоящим… и только изредка заглядывать в Прошлое.
Я знаю, что мне осталось ух как мало. В лучшем случае – пару дней. Мне становится хуже с каждой секундой…
Но я не боюсь умирать.
Наоборот. Меня никто здесь не держит, разве что дядюшка Браун – его мне очень жалко. Он останется совсем один…
Он, кстати, пришел ко мне сегодня в палату.
Принес апельсины, хотя я уже не раз говорила, что ничего не могу есть. Старческая память, что с него взять.
А потом мы с позволения Дмитрия Анатольевича, который сделал мне анализы (при этом сообщив, что они низкие, но не настолько, чтобы держать меня взаперти еще один день. Кажется, здесь сыграл так называемый «бонус смертника») и напялив мне маску на морду лица, вышли на улицу, прошли мимо больничного сада и пришли в центральный парк – от него до больницы рукой подать.
В нашей лавочке аквагримеров работала какая-то молодая пара: мальчишка лет двадцати и девушка лет девятнадцати. Они мне почему-то напомнили меня и Марка в свое время. Как дядюшка объяснил – это Настя и Олег, они были друзьями Марка.
