- Прямо, Пашенька, будто песни весенние девичьи или молитва какая душевная, - задумчиво сказала мать, когда Пашка перевернул последнюю страницу. - Ровно кто золотым молоточком слова выстукивает, так и сверкают перед тобой, так и сверкают! - И со смущенной улыбкой повторила: - И тридцать витязев прекрасных чредой из вод выходят ясных... Так, сынонька?
- Ага, мам, так, - обрадовался Пашка. - Только не витязев, ма, а витязей...
- Все одно! - перебил Андреич. - И так и этак понятно. Спасибо тебе, сын. Сказку-то Пушкин, что ли, писал?
- Пушкин, Александр Сергеич!
- Пу-у-ушкин, - задумчиво протянул Андреич. - Должно быть, тоже из нашей, огненной профессии родные у него были, пушечное литье варганили. Фамилия-то чаще всего по ремеслу дается.
Когда отец отошел от стола, мать потихоньку спросила Пашку:
- Витязи, сынок, они какие из себя будут?
- Ну, мам, как не понимаешь?! Витязь, он здоровенный, могучий, вроде нашего Андрюхи.
- А-а-а! Вот теперь ясно.
С тех пор, стирая ли мужнины и сыновьи просоленные потом рубахи, латая ли заношенное бельишко, мать иногда просила:
- Ты не почитал бы мне чего, сыночка, из тех сказочек, а? Оттаяла бы, отдохнула у меня малость душа...
А для Пашки и нет большего удовольствия, как перечитывать любимые строчки.
...Вот сейчас отец помянул про витязей, значит, и он не позабыл. Хорошо!
В ночь перед первым днем своей рабочей жизни видел Пашка легкие и светлые сны, где сказочное перемешивалось с обыденным и с его, Пашкиными, мечтами...
Разбудил его голос матери задолго до света, когда прогудел первый михельсоновский гудок. Второй заревет через полчаса, а к третьему рабочему люду положено пройти заводские ворота.
Наскоро позавтракав, поцелованный на прощанье матерью, подражая походкой отцу, Пашка вышагивал рядом с ним к проходной завода.
Контора была закрыта, в окнах темно, и определить Пашку на работу Андреичу предстояло в обеденный перерыв.
- Для них, паразитов, еще рано, - ворчал отец. - На заре-то сон самый сладкий! Мы успеем как след косточки наломать, а они чаи-кофеи распивать будут.
Рабочие здоровались, перекликались, слова звучали во влажном воздухе глухо и незнакомо.
"Ишь тоже какая река народу! - думал Пашка, всматриваясь в запруженную тенями улицу. - Целая армия, можно сказать!"
Сначала вахтенный не хотел пропускать мальчишку - нет у него жестяного табельного номерка, чтобы повесить на доску! Но Андреич заявил, что без подручного он не кузнец, а вот этот самый Павел Андреев с нынешнего дня и заменит старшего, угнанного на фронт сына. Показал вахтеру расчетную книжку и табельный номер Андрея, и тот пропустил Пашку, проворчав вслед:
- Однако не подведи, Андреев! Времена нынче по-военному строгие, и с нас спрос железный. Мы и перед хозяевами, и перед царем-батюшкой ответчики!
Пропустив Пашку вперед, Андреич пошел следом, вполголоса бранясь:
- Холуи доброхотные! - Не оглядываясь, сердито сплюнул под ноги. Эх, Павел, Павел. Вот гляжу я кругом и дивлюсь: какая в людях загадка! Чуть вскарабкается человечишко на крохотный бугорок, а уж лакейство перед хозяевами и любой казенной фуражкой в нем словно на дрожжах растет! А мы для них будто уж и не люди! Много, ой, много грошовых душонок на земле, Павел!
Так началась для Пашки новая полоса жизни.
- Ты пока приглядывайся, - приказал отец в цехе, завязывая ремешки кожаного фартука. - Доколе не записан, нечего на них батрачить. Пока подручным мне вместо Андрея из слесарей дружка твоего перевели, Саню Киреева. Глянь, как он у горна ловко шурует! Привыкнешь и ты, сын, и дело у нас котлом закипит!
Киреев пришел раньше и, еще не успевший перемазаться в копоти и саже, в таком же кожаном фартуке, как у Андреича, орудовал у горна, раздувал мехами желто-красное пламя. Извиваясь под тугими струями воздуха, пламя злыми языками лизало обожженные до черноты кирпичи.
Таких горнов, как у наковальни Андреича, в цехе пылало десятка два, не меньше, и в каждом, угрожающе гудя, бесилось и плясало пламя. Длинными клещами подручные кидали в огонь и ворочали там железки разной формы: оси и стержни, колеса, скобы, плиты. Огонь набрасывался на железо, плюясь тысячами искр, пытался укусить подручного за брезентовую рукавицу.
У горнов работали в больших темных очках, защищавших от искр, и поэтому Пашка узнал Сашку только тогда, когда тот улыбнулся привычной, чуть насмешливой, но ободряющей улыбкой: "Не робей, Арбузик!"
- Держи, Павел! - Здесь, в цехе, отец стал называть сынишку полным именем, и это понравилось Пашке и будто возвысило его в собственных глазах: как-никак рабочий класс! - На тебе Андрюхины рукавицы и очки. И береги, парень! Вроде наследство братнино и память о нем. Да и потому еще, что новых цеховая каптерка до срока износа никак не выдаст! Там такие сидят хозяйские старатели - на редкость. Вроде вон того усатого крикуна, помощника цехового мастера. Ишь зыркает зенками: кто бы где минуту не прошабашил! И повторю, Павел: ведь из той же рабочей массы вышел-вылез, а совести и человечества в нем не осталось и на волосинку. Портят, ой, до чего портят, Павел, прямо уродуют человека и власть, и большая деньга в кармане! Ну, иди, приглядывайся. Пока в конторе не оформят, нечего задаром на них силу класть. Эй, Сашок! Давай поковку!
Железными клещами Киреев выхватил из горна раскаленную до солнечного блеска полосу и, напружинясь, чуть согнув от напряжения в коленях ноги, перекинул на наковальню. Тяжелый молот, вскинутый Андреичем, с грохотом обрушился на брызжущее искрами железо...
До обеда Пашка слонялся от горна к горну, наблюдая, как со свистящим усилием пыхтят кожаные мехи, как цветными радугами переливаются, тускнея, куски металла. В соседнем цехе, за широким проемом в кирпичной стене, тяжко бухали громадные паровые молоты, но отец наказал Пашке не заходить туда: "Как бы мастер к тебе не прицепился!"
Мальчишка стоял на пороге и, не в силах отвести взгляд, смотрел на темные махины молотов, бухавших так, что от ударов содрогалась усыпанная окалиной земля. Со страхом следил, как над пролетом цеха проплывали ухваченные клешнями подвесных кранов светящиеся туши болванок, слушал звон крюков и цепей. Сквозь черные очки все виделось иначе, чем раньше, будто из живой жизни попал в железное царство, где все подчинено другим законам. Раньше, бывая в цехе, он не видел этого царства железа и огня в таком мрачном свете...
В обеденный перерыв, жуя на ходу лепешки и картошку, Андреич с сыном отправились в контору. Поначалу старый кузнец собирался соврать, что Пашке-де шестнадцать лет, но в последнюю минуту передумал: ведь сынишка тогда должен работать наравне со взрослыми. Искоса оглядел своего последышка и пожалел: рано Павлушке вкалывать наравне с мужиками.
- Тринадцатый идет, - сказал конторщику, выписывающему пропуск. Стало быть, Егор Семеныч, день у парня короткий, за два часа до общей смены кончать. Каждое воскресенье - отдых! Номер ему, Егор Семеныч, оставьте братнин, Андрея Андреева.
- Можно и так, - согласился конторщик.
Только тут Пашка узнал в черноусом писце старшего сына Ершинова. Так вот, выходит, как прячутся такие франты от призыва в армию, от фронта! Дескать, на военном заводе, мобилизации не подлежит. А дело-то вовсе и не в заводе, а сунули, кому надо, полсотни, и все дела.
Вернулись в цех. Пашка в этот день лишь помогал Саше Кирееву, приноравливался к работе. Выхватить раскаленную железяку клещами из горна, перекинуть на наковальню под молот - тут нужны были и навык, и сила. Пока Пашка не втянется в работу по-настоящему, дня три-четыре Киреев проработает рядом.
Что скрывать? Хоть в первые дни Пашка работал только на подхвате у Киреева, уставал за десять часов изрядно. И все-таки уходить с завода раньше отца и других - поначалу чудилось в этом что-то обидное. Но Пашкиных ровесников в цехах Михельсона набиралось тогда человек сорок, и он скоро примирился со своей долей. Тем более что и дома его ждали дела: натаскать воды и дров, почистить картошку, сбегать в лавку за хлебушком, солью, куском конины...
А чуть позже даже радовался короткому дню. Через неделю после отправки Андрея неподалеку от заводских ворот повстречал Алешу Столярова. Тот шагал в студенческой шинельке нараспашку, в сбитой на затылок фуражке. Приветно смеясь, Алеша остановился, ткнул Пашку пальцем в грудь:
- Ага! Рабочий класс шествует?! Я и не узнал сразу: ишь перемазался, шустренький, прямо чертенок из адова пекла! Да и ростом вроде повыше стал!
Конечно, окончив работу, Пашка мог бы и забежать в цеховую умывалку, ополоснуть лицо и руки, но ему нравилось шагать по улицам с закопченным лицом: пусть ротозеи видят, не какой-нибудь обормот-бездельник, а кузнец с работы шагает.
Алеша Столяров, видно, понимал Пашкино настроение и, по-взрослому пожав руку, серьезно спросил, как дела, устает ли, каков заработок за смену? Пашка тысячу раз слышанными от отца словами бранил заводчиков и мастеров. Потом Алеша спросил:
