На Серпуховской каланче пробило десять. Повинуясь чьей-то команде, собравшиеся стали выстраиваться в шеренги, в колонны.
Издали Пашка нашел глазами своих - отца, дядю Гордея Дунаева, Саню Киреева, других заводских. Увидел и студентов, среди которых была, конечно, и Люсик, ее издали видно! Но пристраиваться к студенческой колонне Пашка не посмел, не имел права: какое он имеет к ним отношение? Стал пробираться к заводским.
Михельсоновские, как, впрочем, и с других заводов и фабрик, держались отдельными группами, связанные годами совместной работы. Пашка еще не успел протолкаться к ним, как, скрытая в толпе, заиграла на все лады-басы гармонь. Сильный, молодой тенор вскинул над головами первые слова песни:
Есть на Волге утес,
Диким мохом оброс...
Тысячи голосов подхватили ее, любимую всеми. А что? Ее же власти пока не запретили! Можно. Но в ней тоже и народная сила, и горечь, и боль.
Шествие тронулось к мосту через Москву-реку.
Но появившиеся будто из-под земли конные полицейские и жандармы, солдаты и юнкера не дали рабочим пройти по Серпуховской и четверти версты. Пешие солдаты стеной выстроились поперек улицы, выставив вперед штыки. Конные казаки рысью выскакивали из переулков.
Песня и гармошка стихли. Колонна пошла медленнее, но Пашке она все равно представлялась могучим потоком, который никакая сила не сможет остановить.
Привстав на цыпочки, он разглядел впереди вздыбленную лошадь полицейского, ее оскаленные зубы. Над фуражкой офицера блеснула сабля.
Тишина. Отчетливо слышны скрип снега под ногами, чириканье воробьев и воркотня голубей на крышах. Даже шелест ближнего к Пашке флага.
В этой словно бы стеклянной тишине громкий голос скомандовал протяжно и требовательно:
- Ра-а-за-ай-ди-ись!.. Не-е-ме-дле-ен-на!
Шедшие впереди замедлили шаг, но все же шли прямо на выставленные им навстречу солдатские штыки. Скрипел снег.
И тот же голос, зазвучавший на этот раз грубо и злобно, прокричал:
- Ка-а-аму-у ска-а-а-за-ана: ра-аза-айдись!.. Забыли пятый год? Прикажу-у стре-е-лять!
Толпа шла медленно, но неудержимо. Скрипел снег. Чирикали - беспечно и весело - воробьи.
- Солдатики! - крикнул впереди кто-то. - Мы же безоружные! Неужто вы...
- Слуша-ать ма-аю ка-а-аман-ду! - перебил командирский голос Го-товсь...
Молодой звонкий тенор, который минуту назад начал песню про Стеньку, прокричал впереди:
- Товарищи! Они не посмеют!
Но тут же, следом, прогремел залп. Правда, никто впереди не упал видно, солдаты стреляли в воздух. Все же толпа испуганно и растерянно шарахнулась в стороны, колонна смешалась. Налетевшие из переулков конные казаки давили людей лошадьми, хлестали нагайками, били ножнами шашек. Пашка пытался пробиться туда, где минуту назад заметил среди голутвинских ткачих мамку, но его сбили с ног. Он вскочил, закричал:
- Ма-амка-а!
Налетевший сбоку казак, наклонившись с седла, хлестнул Пашку плетью по лицу. Крича от боли и ненависти, мальчишка бросился в сторону.
Демонстрацию разогнали. Люди прятались по переулкам, по подворотням, по домам. Сквозь текшую со лба кровь Пашка видел, как кто-то, сбитый с ног, полз по середине улицы и как потом жандармы тащили его за руки и пинали ногами. Рядом с избитым волочилась по земле гармошка с растянутыми мехами и всхлипывала, словно живая...
Спрятавшись за забором, Пашка видел, как батя уводил к Арсеньевскому переулку мамку и как небольшой группкой пятились к своему институту студенты. Казачий есаул, спрыгнув с гнедого жеребца, остервенело топтал посредине улицы красный щит с красными буквами: "Мы никогда не забудем вас, братья!"
Часа через два после разгона рабочей демонстрации по той же Большой Серпуховской двигалась другая толпа. На этот раз несли не лозунги, не самодельные флаги, а портрет царя и иконы. Ни жандармы, ни полиция, ни казаки не мешали идущим. Конные не налетали на них с нагайками и шашками.
Впереди степенно вышагивали в пасхальных, сверкавших серебром ризах отец Серафим и священники ближних церквей. Следом за попами шествовали самые именитые купцы Замоскворечья, несли портрет царя, иконы, хоругви, которые выносят из церквей на улицы только во время крестных ходов.
Эта толпа была не так велика, как разогнанная утром. Все в ней хорошо одеты, в шубах и добротных пальто. Попы, купцы, приказчики, извозчики, мясники неторопливо и торжественно пели: "Боже, царя храни!.. Светлый, державный, царствуй на славу!"
Пашка всматривался в краснощекие лица, в дорогие романовские полушубки и меховые шапки, в сверкающие ризы. Всматривался и чувствовал, как обжигающая сердце злоба растет в нем, распирает грудь.
В медленно двигавшейся толпе он увидел знакомые лица. Вон вышагивает, вцепившись красными пальцами в раму царского портрета, Семен Ершинов, а по другую сторону - его старший сын, тот самый, который выписывал Пашке в заводской конторе рабочий пропуск. Оба с непокрытыми головами; старший Ершинов необыкновенно напыщен и важен, из разинутого поющего рта столбом валит пар. На улице вчера кто-то говорил, что Ершинова перевели в первую гильдию, в которой состоят самые богатеи, всякие елисеевы и филипповы.
Узнал Пашка и царский портрет впереди толпы. Да ведь это тот самый, из ершиновской лавки! Вон и его создатель, художник Зеркалов в длиннополом пальто, гордо задрав голову, шагает неподалеку от портрета. И этот с ними!
Толпа двигалась серединой улицы. С тротуаров на нее молча смотрели разогнанные утром рабочие, женщины, просто зеваки. Из чайных и ресторана Полякова, из кофейни "Франция" выбегали поглазеть любопытные.
Недалеко от института Пашка столкнулся на углу с Люсик и ее постоянным спутником Столяровым.
Лицо Столярова было мрачным, он угрюмо сказал:
- Н-да, дела...
Пашка зло спросил:
- А вы?! Вы зачем допускаете?! Ведь вас вон как много! Все рабочие с вами.
Алеша ответил серьезно и твердо:
- Погоди немного, Павел! Не настал час.
И это строгое "Павел" непонятно успокоило Пашку. С Люсик он не сумел перемолвиться и словом, чем-то Шиповник была озабочена и спешила.
К концу дня демонстрация торгашей, попов и извозчиков разошлась по домам. Иконы и хоругви отнесли в церкви, на их постоянные места. Перед ними затеплились огоньки, зажженные к воскресной вечерне, - словно светлячки мигали за распахнутыми дверями.
В сумерки Пашкины дружки собрались на углу переулка.
- Знаете что, братва? - предложил Пашка. - Взрослые, они пусть как хотят. А мы... - Он на мгновение задумался. - Где бы ведерко дегтя достать?
- Зачем? - поинтересовался Васятка Дунаев.
- Сейчас объясню. Где?
Витька Козликов посмотрел с усмешечкой.
- Будто не знаешь? Да в каждом ямском подворье, в каретнике любого чина, у ломовиков, у лихачей. Колеса-то только с дегтя веселее и катятся!.. Кого мазать надумал?
- Ты догадливый! - похвалил Пашка. - Ну и тащи! Мы им устроим помазанника божия! Покропим царские портретики святой водичкой! - Он чуть помолчал. - Знаете, ребята, поглядел я нынче, как они портрет царский несли, будто знамя какое великое! И такая злость закипела, слов нет. - Он повернулся к Козликову. - Ну, Витька, беги, доставай!
Через полчаса, убедившись, что Зеркалов сидит в ресторане Полякова, мальчики подобрались к его жилью.
Васятку Дунаева оставили сторожить у ворот. В сенях же Пашка взял у Гдальки лампу и поднял ее повыше над головой. И вдруг словно что-то легко и сладко тронуло сердце. Подошел к незастланной летней койке, приблизил лампу к висевшей на стене картинке. На небольшом полотне нежными красками нарисованы будто позолоченные сосны, под ними - синяя, манящая глубь озера, отражающая облака. За соснами - красный и блескучий, как раскаленное железо, шар солнца. Ну как раз то, что довелось Пашке увидеть там, где жила тетя Варя... Что ж, может, и он, Зеркалов, тоже бывал на Брянщине? Или жил там? И мальчишкой бегал по ромашковому полю и гляделся, как когда-то Пашка, в синюю омутную глубину?..
На секунду, не больше, жалость к художнику кольнула сердце, но Пашка отогнал ее, отвернулся от рисунка. Нет, не стоит жалости царев прислужничек!..
Водя лампой из стороны в сторону, Пашка огляделся. Повсюду - на койке, на полу, на стуле и табуретках - краски, кисти, круглые размалеванные дощечки с дыркой. Но и самое главное, ради чего Пашка привел сюда дружков, вон они! Словно на параде, выстроены вдоль стен царские портреты.
- Ишь сколько их тут! - перебил Пашкины раздумья Витька, качая головой. - На половину купецкого Замоскворечья хватит! И все красавцы, будто женихи на свадьбе! Этот, на подставке, глянь, ребята, и не дорисованный, даже штаны на нем не покрашены!
- Вот мы и поможем малость! - зло крикнул Пашка и поставил перед портретом ведерко с дегтем. - Ну, братва, хватай кисти! Эй, Голыш! Ты чего расселся в такой печали, как на поминках? На, держи кисть!
Присевший на табуретке у двери Гдалька виновато, исподлобья покосился на Пашку.
