Присевший на табуретке у двери Гдалька виновато, исподлобья покосился на Пашку.
- Не буду, - негромко ответил он.
- То есть как не будешь? - возмутился Витька. - Руки отсохли? Или тебе царя жалко? Иль струсил? За такое дело, боишься, каторга полагается? Эх, ты!
Гдалька грустно покачал головой.
- Нет, не струсил. Сам знаешь, Витька, не трус я... Просто, поймите, ребята, не могу! Он ведь не злой, просто кормиться, зарабатывать ему надо.
- Пусть вывески малюет! - сердито перебил Козликов. - Или на завод, хоть в подметалы, идет! Как ни оправдывай, а он помогает богачам да их прислужникам! Видал нынче, какие у всех у них морды нажраны?! А я как на сестренок гляну - выть по-собачьи хочется: ситный хлеб да леденцы только по праздникам видят! Понял, жалостливый?! Изменник ты, вот кто!
Гдалька молчал, опустив голову.
Не вмешиваясь в перебранку, Пашка всматривался в худенькое, жалкое лицо Гдальки, в цыплячью шею, в дрожащие на коленях пальцы. Впервые с того дня, как они сдружились, Гдалька не послушался товарищей.
Пашка подошел к нему с кистью в руке.
- Совесть? - спросил негромко. - Не хочешь злом за добро платить, да?
Гдалька молчал, готовый к тому, что Пашка обругает его последними словами, а может, и ударит.
Пашке вспомнилась миска яблок, сбитая со стола отцовским кулаком, и его слова о чистой совести.
- Ладно, шут с тобой! - согласился Пашка. - Сиди! Он все же платит тебе?!
- Ага, платит, - кивнул Гдалька. - Кормит, чем найдется... И так он ничего, добрый. Часто, когда хмельной, плачет: талант, дескать, у него загубленный...
Пашка еще раз глянул в покрытое ранними морщинами лицо Гдальки. Потом тихо спросил, показывая в сторону незаконченного портрета царя:
- А этот тысячи и тысячи загубил, это не в счет?
- Да что с трусом разговаривать, Паша?! - спросил Витька. - Дать по шее - и пусть катится отсюда кувырком! И чтоб близко к нам не подходил!
- Нет, пусть сидит! - решил Пашка. - Пусть смотрит! Только не скулить, Голыш! Понял?
На секунду Гдалька вскинул благодарный взгляд. Но не ответил.
- Начали, Витька! - скомандовал Пашка. - Пририсуем помазаннику рожки да ножки!
Минут через десять на портретах появились густо намалеванные дегтем усы, бороды и рога, иногда длинные, иногда круто, по-бараньи, закрученные. Одно из царских изображений Пашка перечеркнул крестом из угла в угол, на другом крупными буквами написал: "Убивец!"
Но вот в ведерке кончился деготь, брошены кисти.
- Эх, ребята! Нам бы так же и те портретики разукрасить, что по магазинам развешены! - разохотился Витька, вытирая тряпицей руки. - Но не доберешься. Поплясали бы тогда "селедочники"! Здесь что?! Вроде кукиша в кармане! Может, и не увидит никто.
Пашка подошел к Гдальке, положил на плечо руку.
- Пошли, Голыш! Авось после нашего урока Зеркалов за ум возьмется! Вдруг вместо царских ликов лозунги для демонстраций писать станет?! Нужное дело сделали, ребята!
Пашка дунул на лампу.
Он пытался представить себе, что будет делать завтра утром Зеркалов, увидев измазанные дегтем творения. Поди-ка, примется скулить, подсчитывая недополученные "красненькие" и "синенькие"? Ну и поделом! Не холуйствуй, не ползай на брюхе перед богатеями да царями!..
Все-таки интересно бы поговорить с ним по душам. Ведь в любом человеке есть особая скрытность, которую со стороны сразу и не углядишь. Увидел же Зеркалов, нарисовал и повесил у себя над койкой то лесное озеро, что, словно драгоценный камушек, осталось в Пашкиной памяти. Выходит, светится такой камушек и в душе Зеркалова? Или взять Таньку-"принцессу"! И в ней есть какая-то непонятность. Нет-нет да и блеснет в ее взгляде приветная, а вовсе не злая искорка. Значит, и в ней скрытая доброта есть...
Ах, Пашка, Пашка, вырасти бы тебе поскорее да научиться понимать и людей, и все, что творится кругом! А научиться ведь можно! Вон Люсик про Михайлу Ломоносова рассказывала! Из простой рыбачьей семьи, за тысячу верст с Севера в Питер пешком пришел. Ну что его гнало из родного гнезда, из родного края? Сразу и не поймешь! И выучился на диво, всей наукой в России управлял!
Вот такие мысли одолевали Пашку в тот памятный день. Правду сказать, порой охватывала его и робость. Что, если царские сыщики с их учеными собаками нападут на след? Ведь есть, говорят, и такие собаки: того, кто сыщикам нужен, за версту чуют - найдут, выследят, поймают! Что тогда? Ну, Пашке, ясное дело, каторга! А мамке и бате? Они же не виноваты! Виноват в их беде окажется он!
Но все обошлось. Только раз, дня через три после той ночи, Пашке пришлось пережить неприятную минуту. Шел мимо ресторации Полякова и увидел на ступеньках Зеркалова. Художник сидел, ссутулясь, без шапки, упершись локтями в колени и сунув в ладони взлохмаченную голову. Тоскливо жаловался кому-то:
- Ну а я п-при чем?! Таскают в участок, д-допрашивают! А я при чем? Соседи д-донесли, их и спрашивайте, может, они и видели. - Зеркалов вскинул на Пашку растерянный взгляд. - Ты кто?
- Я кузнец! - гордо сказал Пашка.
- Нет, ты мальчик! - возразил Зеркалов. - Вот скажи, мой юный друг: сможет ли художник поднять руку на собственное творение, а? Молчишь? То-то вот и оно!
19. "В ПИТЕРЕ НИКОЛАШКУ СПИХНУЛИ!"
Кончилась зима так, как и ожидали многие: грянула революция!
В тот февральский день Пашка привычно шуровал клещами в горне, переворачивая раскаленные до солнечного блеска поковки, а когда они "поспевали", присев на корточки и откинувшись для равновесия назад, перекидывал железо на наковальню. Раз за разом падал отцовский молот, разлетались кривые снопики искр, железо под ударами плющилось. А в горне ждали своей очереди новые куски металла.
Стопудово грохотали в соседнем цехе паровые молоты, звенели цепи кранов, лязгали колеса вагонеток. Людских голосов за голосами железа и стали совсем не слышно. Да и лица ни одного не признать: все черные, словно черти в аду.
Но по правде говоря, Пашка полюбил свое дело. Теперь, при накопленной сноровке, работа вовсе не мешала ему думать. Руки легко справлялись с привычным делом, глаза без напряжения следили за взлетами молота, поковка под ударами поворачивалась, будто сама собой.
Пашка в это время думал про свое, далекое от того, что делал. Иногда и сам удивлялся - словно в нем жили отдельной жизнью два человека. Один орудовал лопатой и клещами, заигрывал с пляшущим в горне огнем, отшвыривал в вагонетку откованную деталь. Другой в те же минуты вспоминал строчки стихов и книг, вслушивался в слова их героев, и - прямо чудо какое-то! - сами собой складывались песенные куплеты. Да, да! Поначалу он и сам не верил в это, но оказалось, что никакого чуда и нет! Под музыку молотов и цепей в Пашкиной голове одна за другой вспыхивали, рождались никогда раньше не читанные строки. Свои, собственные!
Он смотрел на искры, брызжущие из-под отцовского молота, и, словно пчелы в улье, - помнишь, на пасеке, в деревушке тетки Вари? - в уме жужжали, складывались в песню слова: "Я - железный кузнец! И кузнец мой отец. Мы шуруем вдвоем, мы железо куем! Силу нашу, свою, мы ему отдаем. Чтоб Андрюха в бою, за отчизну свою..."
А вот дальше получалось не то. Выходило, будто этими железяками, откованными Пашкой и его батей, Андрюха должен кого-то на фронте убивать?.. Но ведь Пашка не то хотел! Ему хотелось написать так, чтобы в стихе слова припаивались одно к другому, как в листовках! Прожигали бы до самого сердца!.. Придется, Арбуз, подумать, повертеть слова и так и эдак, как железо в горне поворачиваешь... Может, тогда и получится то, что из души на волю просится...
Пашкины мысли в тот день оборвал крик. Нет, конечно, то был крик не одного человека - разве услышишь одинокий голос в чудовищном, не смолкающем грохоте железного ада?! Нет, это кричал не один человек, а десятки, может - еще больше. Вон, гляди, Пашка, кто-то рывками, словно весенняя кошка, карабкается по железной лестнице к ползущему под потолком крану.
И еще - видишь? - внизу, в пролете, двое размахивают клочками горящей пакли, нацепленной на железные прутья.
- Что, батя?! - закричал Пашка. - Снова бастуем, что ль?! Обедать-то вроде рано?
- Погоди, Павел!
Андреич опустил к ноге молот, сдернул очки. Пашка не услышал, а угадал по движению губ:
- Нет, сын! Видать, большое стряслось! Слышь - гудок рваный какой... Чисто набат!
Переставали бухать молоты в паровом цехе, застывали на рельсах вагонетки, остановились повисшие над пролетом краны. Гудок смолк. В наступившей тишине, когда Пашка услышал даже змеиный шип пламени в горне, из кабины подвесного крана раздался победный, торжествующий крик:
- Братцы! Товарищи! Кончилась вечная каторга! В Питере Николашку спихнули! Революция! Конец проклятой войне! Бросай работу! На улицы, товарищи! На улицы!
- Пошли, Павел! - позвал Андреич.
Отняв у вахтеров ключи, шедшие впереди отомкнули замки, распахнули ворота. Кузнецы в прожженных, промасленных стеганках, работницы, заменившие угнанных на фронт мужей, подростки-подручные - больше трех тысяч человек в неурочный час покинули цеха. Растерялись и солдаты у ворот - у них силой отобрали винтовки.
